Они не раз говорили ему: «Володя, упаси Бог, упадёт бревно, одной рукой не удержишь. Мы сами справимся». Но он возражал: «Ну, конечно! Вы, женщины, будете надрываться, а я, мужик, стоять и смотреть!»
К семи часам, когда заканчивался рабочий день, солнце коснулось верхушки леса за Конгорой, стало прохладно. Поднимали последнее бревно — самое тяжёлое, потому что самые тяжёлые брёвна — это те, которые поднимают на верхний ряд штабеля. Тут уж и эффекта рычага нет, когда бревно наравне с твоей головой. Толкают руками, упираясь изо всех сил. Ещё чуть-чуть, последнее усилие, чтобы бревно перевалилось на штабель, но сил уже нет. Вот сейчас люди дрогнут, и понесётся бревно назад к земле. Уже и Володя бросил свой лом, подставил плечо, чтобы трудармейки успели переменить ногу. Мария уперлась в бревно обеими руками, и вдруг обдал её крепкий табачный запах, и над самым ухом незнакомый мужской голос:
— А ну, бабоньки! Держи! Держи-держи! Эх-ма! Взяли! — обжаренные солнцем мужские руки упёрлись в бревно рядом с её руками. — Оба-на! — Бревно подумало-подумало и свалилось со слег на штабель.
— Колька! — закричал Володя. — Ты? Живой! Вернулся!
— Володька! Да дай же я тебя, чертяку, обниму! А худой-то! Одни кости!
— А ты!? Цел! А что ж не писал так долго!? Мы с Лизаветой уж в покойники тебя записали!
— Нельзя было писать! Военная тайна!
— С японцами что ли?
— С ними, чертями.
— Женщины! Трудармейцы, мои дорогие! Радость-то у меня сегодня какая! Николай вернулся! Лизаветин брат!
Трудармейки смотрели, скупо улыбаясь чужому счастью. Может быть скоро оно улыбнётся и им…
— Что мы стоим! — продолжал счастливый Володя. — Пойдём скорей Лизавету обрадуем.
— Да я уже был. Ждали-ждали тебя. Не дождались. Решил сам за тобой сходить.
— Вы уж тут, товарищи трудармейцы, приберитесь без меня. Пилы с топорами, к себе возьмите. А я уж пойду…
— Иди, Володя, иди. Всё сделаем, как надо. — успокоила Ольга Цицер.
И долго смотрели они вслед двум мужчинам в военных гимнастёрках, пока они не исчезли вдали.
— А теперь пойдёмте, картошки накопаем. — командирским тоном сказала Ольга.
Марии ужасно не хотелось идти с подругами. Она боялась попасться на месте преступления, но сильнее страха саднило душу даже себе самой необъяснимое чувство: ну не хотела она. От одной мысли, что будет копать чужую картошку делалось ей противно до тошноты. Но и не участвовать в этом противном деле тоже нельзя. Она немедленно сделалась бы изгоем среди своих. И так как сегодня днём Ольга, на неё разозлились бы все. А для того, чтобы идти против всех, у неё просто не хватало сил. И она пошла воровать.
Ольга прихватила с собой две наволочки, и трудармейки быстро наполнили их картошкой. Солнце между тем совсем село, но горизонт ещё алел, медленно угасая.
— Девчонки, — предложила Ольга, — давайте напечём картошек в золе! Последний раз я ела печёную картошку десять лет назад, когда приезжала из Саратова к родителям. Была такая же осень, суббота. Я пришла с пристани — дома никого нет. Соседи сказали — копают на огороде за селом. Я пошла к ним и тоже успела немного покопать. А вечером развели костёр, накидали в него картошек. А потом прямо из золы, палочками выкатывали. Так вкусно.
— Ольга! Да на день Победы же мы пекли! — сказала Эмилия.
— Точно! Совсем забыла. Я заметила, что всё помню, что было до войны, и ничего не помню, что было в трудармии. Даже Ольгу Ивановну забыла. Или почти забыла. У вас нет такого?
Тут же натаскали из лесу сухих веток, развели костёр, сели вокруг него. И пока пеклась картошка, много чего рассказали про разные вкусности, которые ели дома. Марии было отчего-то тревожно, она отошла от костра в лес, дошла до ложбины, через которую продирались на пути к картошке и вдруг ей показалось, что кто-то быстрыми шагами идёт по их участку.
— Лиза, Лиза, Лизавета,
Что ж не шлёшь ты мне привета, —
донеслось до неё.
Это был Володя. Внезапно он остановился и стал вглядываться в глубь леса. Мария увидела, что в наступившей темноте ясно плясали по деревьям всполохи костра, не видеть их Володя не мог. Она бросилась к костру и зашипела: «Володя!»