— Не спорьте, я пойду.
— Элла, что ты, зачем? — попробовала возразить Ирма.
— Пойду! — упрямо надула губки Эллочка.
Взяли с собой пять наволочек. Мария тоже сняла свою и подала Ольге.
— Не нуждаемся, — процедила та высокомерно. И это было так обидно, что у Марии навернулись на глаза слёзы, как она с ними ни боролась.
Пришли воровки часа через полтора. Всё прошло благополучно. Никто им не встретился. Наволочки были полны.
— На два дня хватит, — сказала тётя Эмма довольно.
Утром, встав пораньше, она сварила картошку в мундире. Слюнки стекались во рту. Запах был необыкновенный.
Когда сели за стол, тётя Эмма раздала картошку. Когда подошла к Марии, она поспешно сказала:
— Мне не надо!
— Ах, Мария, оставь это! Возьми у меня.
— Не возьму. Я не ходила за ней, я и есть её не буду.
— Это правильно, — заметила Ольга, — по крайней мере справедливо.
— Ах, Ольга, зачем ты так? — сказала тётя Эмма.
Когда пришли на работу, Володя Поляков сказал:
— Вчера к тёте Нюре Коршиковой сын приехал из госпиталя. Сопровождающий привёз. Глаза потерял на фронте — в танке сильно обгорел. Жена, курва, отказалась забирать. А тётя Нюра сама еле живая.
— И как он будет, если один останется? — вздохнула Эрна Дорн.
— Наше государство, не бросит, конечно.
— Государство не жена, не бросит, но и не даст. Сиди, где посадят, ешь, что дадут. Я бы не хотела так жить, — сказала Ольга.
— А мужик-то грамотный, — заметил Володя, нервно моргая. — На учителя выучился. В Ярославле работал до войны. Математику преподавал.
— И у нас в бригаде две учительницы: Эрна и Мария, а Эллочка после трудармии пойдёт на учительницу учиться.
— И к чему ты, Рапунцель, это сказала, — спросила Ирма.
— Просто так, к слову пришлось. А ты, Володя, учился на кого-нибудь? — спросила Эмилия.
— Я перед войной поступил в артиллерийское училище. Выпустили лейтенантами летом сорок первого и сразу в бой.
— Военные — самые красивые мужчины, особенно офицеры, — сказала Эмилия.
Володя посмотрел на неё и улыбнулся.
— Рапунцель, — попросила Доротея Шварц, — подержи-ка моя пила, мне в сапог кусочка камень попадал.
Румяная, сияющая Эмилия, в платочке, повязанном домиком, приняла просьбу за чистую монету, подошла и взяла пилу.
— Sei vernünftig, Kind[61] — прошипела Доротея.
— Не понимаю, о чём вы, — ответила Эмилия по-русски.
Дом Коршиковых, мимо которого они много раз проходили, не обращая ни малейшего внимания, давно не ведал мужских рук. Вокруг двора щетинился много лет не кошенный бурьян. На выходящем на улицу окне была оторвана ставня. Калитка покосилась, доски скребли по земле, открывалась и закрывалась она с усилием. Поэтому, вероятно, она была всегда открыта, и трудармейцы, замедлив шаг, увидели сидящих на крылечке старушку-мать и молодого мужчину в офицерском кителе и фуражке. Он обнимал её за плечи, она прильнула к нему головой.
— Тётя Нюра сажала картошку? — спросила Эрна.
— Что-то у себя на огороде сажала, — ответил Володя, — да вряд ли хватит теперь на двоих, а корову она давным-давно не держит. Но ничего, с голоду не пропадут. Он пенсию будет получать, опять же карточки на продукты. Советская власть поможет, если надо будет.
Сегодня выпилили лес до самой ложбины, и картофельное поля хорошо просматривалось сквозь деревья. Там сегодня опять работали женщины и ребятишки, звякали вёдра, звучали голоса. Копали уже на противоположном краю поля, у самой кромки леса, который они будут скоро валить. Но даже оттуда долетал звонкий детский голос:
— Мамка! Дай хлебца, я кушать хочу.
Что отвечала мамка не было слышно.
Мария почувствовала, что сегодня она уставала гораздо быстрее, чем обычно. Ведь за завтраком она не съела ничего кроме ста граммов хлеба.
На обед тётя Эмма опять сварила грибной суп. Но в нём была вчерашняя картошка. И Мария опять ничего кроме хлеба не ела.
— Ты, однако, упрямая, Мария, — сказала Ольга Цицер, когда они после обеда пилили огромную сосну.
— Ты в тюрьме сидела? — спросила в ответ Мария. — Не сидела, а я сидела.