— Осторожно, Валюша, — сказала, задыхаясь, старушка, — здесь может быть скользко. Подожди немножко, я отдышусь.
Они узнали тётю Нюру Коршикову с сыном.
— Бабушка, позвольте мы вам поможем, — подошла Эрна Дорн и, взяв офицера за руку, обвила ею свои плечи.
— И за меня держись, Валентин Иваныч, — сказал Володя, подходя с другой стороны.
Мария как-то машинально взяла под руку тётю Нюру, и они вместе с ней поднялись на крыльцо, которое действительно было скользкое. Открыв дверь, они очутились в большом фойе, вдоль противоположной стены которого стояли в несколько рядов скамейки. Налево от входа стоял в углу стол, а направо на табуретке бачок с водой, закрытый сверху белой нахлобучкой. К кранику на цепочке была приторочена жестяная кружка. От фойе в обе стороны уходили тёмные коридоры. Там во флигелях, наверное, располагались сельсоветские кабинеты. Мария слышала, что в этом доме жил до революции тот самый лесопромышленник, который построил церковь, в которой они теперь живут.
В фойе уже были люди. Некоторые стояли и ходили по свободному пространству, некоторые уже сидели на скамьях. Пахло мокрой одеждой и скверной махоркой.
Они пристроились, тесно сбившись, в дальнем от стола углу. Собравшиеся, особенно женщины, смотрели на них искоса, недружелюбно. Мария по фигуре узнала женщину, которую она толкнула и повалила вчера. А по хромоте — мальчишку, который разодрал ей вчера губы и гнался за ней с Ольгой. Он сдвинул брови и показал ей кулак.
Из левого коридора вышел председатель, щёлкнул выключателем.
— Ну что, товарищи, надо начинать, — сказал он, зайдя за стол. — Чего тянуть-то? Что рассматриваем — сами знаете. Трудармейки, которые живут в нашем селе, тайком копали картошку у наших жителей. Что будем делать?
— Ясно, что делать! В милицию заявить и судить их. Они воровки.
— Правильно! — заверещала женщина, сбитая Марией. Вон ту особенно, маленькую, чернявую. И ту длинную тоже.
Это она об Ольге.
— Ну что? Еслив больше нет предложений, то на этом и покончим? Закроем, так сказать, вопрос?
— Нет, не будем закрывать, — сказал Володя, вышел и встал за стол рядом с председателем.
— Товарищи, есть воровство и воровство. Одно воровство, это когда у тебя всё имеется, а тебе мало. Или, когда от жадности: можно обойтись, но возьму про запас. Это плохое воровство, за которое надо наказывать. А есть воровство от голода. Вот когда человеку нечего есть, и он украл, от голода украл еду, я его не могу осуждать. Потому что знаю, товарищи камчатцы, что это такое, быть голодным.
— Володя! А мы разве не знаем? Разве мы не голодаем. Они у нас не лишнее воровали. Для нас картошка с огорода — тоже жизнь, — сказала Наталья Жемчугова, — у меня двое детей, кроме картошки мне им дать нечего.
— Правильно, я это тоже понимаю, но у вас есть картошка, а у них нет. Вы в своих домах живёте при своих огородах. Худо-бедно, коровёнка есть, телёнок в крайнем случае.
— Ага, коровёнка, телёнок! Ты попробуй их прокормить. И у кого они есть — корова и телёнок! Бог даёт богатому телят, а бедному ребят. У меня ничего кроме ребят нет. И эти немки не у меня картошку украли, а у детей моих!
— Твоя правда, Натаха! — закричала горбатая старушка. — Я на карачках картошку копала. А они, кобылы здоровые, не могли себе возле церкви огород вскопать? Вона сколько земли!
— Верно, тётя Франя! — поднялся вокруг старушки одобрительный шум. — Готовое-то легче взять, чем самим вырастить.
— Я тебя тоже понимаю, тётя Франя, — постарался перекричать шум Володя. — Огород они не сажали, потому что были уверены: после победы их демобилизуют, и они вернуться домой. Они не могли знать, что останутся до зимы, и такая ситуация сложится с питанием. Ну раз так получилось, что же мы будем спокойно смотреть, как рядом с нами умирают наши советские люди?!
— Они не советские, они немки!
— Врёшь, тётя Натаха! Аня Черкасова сказала, что они наши, русские. А Аня добрая, умная, она лучше тебя знает, — крикнул Мишка Бухаров.
— А ты молчи! Нашёлся немецкий защитничек!
— Позвольте тогда уж и мне сказать, — поднялся слепой танкист.
— Валентин Иванович, сидите, сидите, можно с места сказать.