А как не бояться, когда только что Мишку Бухарова похоронили?
И вдруг рядом, чуть сзади, громко:
— У-у-у-у!
Шарахнулись, сбились в кучу, обернувшись на вой, попятились:
— Володя-я-а! — закричали, будто из одной груди вырвалось. Ну а как же, кто ещё защитит!
Володя сорвал с плеча ружьё: ба-бах в темноту на вой. Гул полетел к звёздам.
— Товарищи трудармейцы! Не бойтесь! На фронте танков не боялись, а тут всего лишь волки!
Ох, Володя! Плохое это утешение! Где танки!? А волки — вот они! Кажется, даже глаза их горят за дорогой. Вспыхивают жестокими жёлтыми огоньками, чертят темноту.
— Сейчас придём на делянку, костёр разведём — не сунутся, — уверяет Володя.
— Lieber Gott, lieber Gott, behüt mich und bewahr![64] — молится Доротея Шварц.
Пошли дальше. Трясёт не столько от холода, сколько от страха. Но воя больше не слышно. Испугались, наверное. И небо чуть-чуть посветлело там, где Венера горит. Или кажется? Скорей бы рассвет! Пришли на делянку. Быстро стаскали в кучу ветки, оставшиеся со вчерашнего. Эллочка чиркает спичкой — не зажглась. Вторая… Тоже потухла.
— Эх ты, костровая, — засмеялся Володя, — дай-ка я.
Чиркнул спичкой. Засветилась, зажгла кусок бересты. Наконец-то побежал огонь по веткам, затрещал, разогнал темноту.
— Всё! Не подойдут теперь, — говорит Володя.
— Ой, опять воют, — пугается Эллочка.
— Пусть воют! Теперь не страшно. Зверь никогда на огонь не пойдёт — это у него природный страх. Расчищайте, снег. Пилить будем — сразу забудем про волков.
Эмилия, Мария, Ольга хватают лопаты. Снег отлетает от стволов могучих деревьев.
— Володя, а это правда? — спрашивает Мария.
— Что правда?
— Что волки огня боятся? Может они раньше боялись. А сейчас уже не боятся…
— Хочешь сказать, образованными стали? Волчьи университеты прошли? Успокойтесь, товарищи трудармейцы, волки, как и прежде, огня боятся, в чём и подписуюсь!
Володя спилил с Эмилией первое дерево и ушёл вместе с ружьём. У него свои бригадирские заботы: заявки, отчёты… Работа пошла дальше. Поют усыпляюще пилы, треск, шум падающего дерева. Столб инея.
— Тюк-тюк, — стучат топоры.
Костровые тащат пушистые ветки к кострам.
Опять поют пилы:
— Берегись! — кричат пильщики, но никто уже не смотрит на падающее дерево, каждый занят своей работой и своими думами. Крики пильщиков становятся всё тише, всё ленивей, потом деревья падают просто так — без всякого крика.
Нет, Ольга с Марией валят очередную сосну, и дисциплинированная Мария кричит: «Береги-и-сь!» — морозный пар летит изо рта.
— У нас дома была собачка Муффи, — начинает Ольга, отдышавшись. — Хорошая собачка. Отец её очень любил. Подойдёт к нему, в глаза смотрит, и ворчит или повизгивает, будто сказать что-то хочет. Отец её спрашивает: «Muffi, was knurrst du?»[65] И она ему что-то отвечает. Долго могли так беседовать. Смешно было на них смотреть. Вот однажды зимой, также холодно было как сейчас, ранним вечером, можно сказать среди бела дня, заскочили во двор два волка, вытащили бедного Муффи из-под крыльца, взяли с двух сторон за уши и увели.
Принялись за новое дерево.
— Зиму бы пережить..., — вырвалось у Марии.
— Хочешь сказать, что летом волки не нападают? У моей двоюродной тётки был сын Лео. Летом он пас овец, не маленький был — лет пятнадцать — шестнадцать. Так вот, напал на стадо волк. И этот Лео так испугался, что… не то что совсем с ума спятил, но сильно в нём повредился. Тётка говорила, что он взглядами с волком встретился, и с тех пор мог ни с того, ни с сего вдруг закричать: «Волк, волк! В глаза мне смотрит!» Так и умер. Тридцать лет всего прожил.
Слева от них затрещало дерево — там работают Ирма с Эмилией. Они не кричат «Берегись!», да и что кричать без толку, силы на крик тратить — их и так нет. Пошла вниз сосна, заискрилась на солнце розовая снежная пыль, всё быстрее несётся к земле дерево… На костёр! А там Эллочка!