Загорелся хворост в топке, пополз дым из дымохода. Кирпичи нагрелись. Взялась за вилы, перевернула слой пшеницы.
Через час на вороном Алиме прискакал бригадир Семён Васильевич.
— Сушишь? — потряс ворошок. — Пожалуй ничего! Годится! Можно молотить. Сейчас Федька с Петькой приедут, увезут.
К вечеру Мария высушила ещё два воза. Уже темнело, когда она подмела пол сушилки. Попробовала кирпичи — тёплые, но рука терпит. Если случайно что-то попадёт — не загорится. А вот и бригадир скачет:
— Семён Васильевич, — обрадовалась Мария, — посмотрите, я всё убрала, можно домой идти?
— Всё потухло? — спросил Семён Васильевич, щупая кирпичи — сколько сегодня высушила?
— Три телеги.
— Хорошо, иди.
Ветер, как показалось Марии, ещё усилился, рвал с деревьев последние листья. Темнота сгущалось, но ещё были видны бешено мчащиеся по небу тучи. Она шла по улице с бедненькими, но настоящими домами. В них уже зажгли свет. Как хорошо, у кого есть свой дом со светом. А ей в тёмную землянку с лучиной, с огромными тенями, прыгающим по неровным земляным стенам.
Вдруг над головой трах-тах-тах, — будто лопнуло что-то. Посыпался огонь прямо перед нею. Это провода схлестнулись, успокоилась она и перешла на другую сторону улицы подальше от столбов.
Мать с отцом уже дома. Мать плачет. Отец крепится, но и ему тошно. Всего десять дней осталось. Мать уже подоила корову, испекла оладий. Сегодня праздничный ужин. Праздничный, но невесёлый. Пододвинули стол к бабушкиной кровати, вернее лежанке:
— Мама, посидите с нами, — говорит отец.
— А что за праздник? — спрашивает бабушка.
— У Марии день рожденья.
— Да? А какой сегодня день?
Отец смотрит на календарь, привезённый из дому, и укреплённый на дощечке в красном углу землянки:
— Воскресенье.
«Боже мой. Неужели сегодня было воскресенье?! — думает Мария.
За дверью какой-то шорох. Постучали.
— Кто там? — спрашивает Мария. — Das bin ich[4], — голос Катрине-вейс.
Вошла вся в слезах. В обед она не так убивалась. Сейчас еле слова из себя выдавливает.
— Дайте, ради Бога, немного молока, хоть кружку, если есть.
Никогда она ничего у других не просила. Ох, наверное, опять у них горе. И не Эмилия ему причина.
— Что случилось? — спросила Мария, но Катрине-вейс только рукой бессильно шевельнула: мол, не спрашивайте. Взяла кружку молока и ушла поспешно.
Легли рано. На улице делать нечего, а в землянке темно. Заснули крепко. Как ни возбуждены нервы, а физическая усталость своё взяла. Провалилась Мария в бесчувственную черноту. Век бы из неё не возвращаться!
Проснулись от грохота. Всегда тревожно, когда стучатся к тебе в дом ночью. А когда рядом с тобой подпрыгивает от ударов хлипкая дощатая дверь землянки!?
Вскочили ошалелые обитатели:
— Allmächtiger Gott, was ist doch los?[5] — голос отца.
— Слышим, слышим! — закричала Мария, натягивая платье — Дверь выбьете!
В ответ грубый мужской голос:
— А и выбьем, коли надо будет! Открывайте быстрее! Милиция!
— Herr Jesus! Die Miliz![6] Лампу-то, лампу зажгите! Лампу куда спрятали?
Мария метнулась в угол землянки, нащупала на самодельной этажерке керосиновую лампу, поставила на стол, на печи нашарила спички.
Осветились стены их земляной комнатки. Заметались, заплясали по ним тени. Отец прыгает, пытаясь попасть ногой в штанину, мать накидывает на себя пальто. Бабушка села на лежанке, оглядывается потерянно, ничего не может понять.
— Чего возитесь? — голос за дверью. — А то правда дверь вышибем!
Мария отбросила крючок. В землянку ворвался холод, а следом зашёл милиционер в шинели и форменной фуражке, за ним второй. Сразу заняли полземлянки.
Мария едва успела отскочить, чтобы ей не наступили на ноги.
— Кто тут Мария Гейне? — спросил передний.
— Это я, — ответствовала она чужим голосом, леденея от ужаса.
— Собирайтесь, вы арестованы!
— Ах-ха-ха-ха-ха-а-а! А-а-а-а! — завопила мать. А у Марии даже сил не было спросить: «За что?».