И я убежал прямо из леса, перед тем, как нас должны были гнать в барак.
Меня не стали искать, потому что были уверены, что я или замёрзну, или меня сожрут волки. Но я не замёрз, и волки меня не сожрали. Бог спас меня, чтобы я совершил самый большой грех в своей жизни. Я шёл день и ещё ночь. А перед утром пришёл на станцию, где стоял на пути товарный поезд. Я открыл вагон и залез внутрь. На моё счастье там было сено. Сил во мне совсем не было, а жизни оставался маленький островок вокруг сердца.
Я зарылся в сено и потерял сознание. Очнулся я от тишины. Поезд опять стоял, и сквозь щели пробивалось зимнее солнце. Всё моё тело, как сейчас, было сплошной болью, а в голове гудело одно слово: есть, есть, есть! Попробовал съесть клочок сена, но меня вытошнило. И тут я услышал голоса. Один из них, с немецким акцентом, просил, чтобы его пустили в вагон, другой говорил нет. Наконец дверь с грохотом отъехала, и второй голос сказал:
— Ладно, давай свою тридцатку и езжай с Богом.
После этого в вагон, тяжело дыша и покашливая, вполз старик. На нём были худые валенки, чёрное осеннее пальто с поднятым воротником и шапка, сквозь которую светилась его лысина. Вокруг шеи была обмотана старая шаль. Мне показалось, что я уже видел этого старика, но не мог вспомнить где и когда. Он стал возиться в сене прямо против меня через проход, стараясь закрыть ноги, но при этом копошился только одной рукой, а другую прижимал сбоку к груди. Там что-то было, что он боялся выронить.
Наконец он посмотрел в мою сторону, так что я смог разглядеть его лицо.
Сердце моё прыгнуло от радости: это был Фёдор Юстус из нашего села. Неудивительно, что я не узнал его. Год назад я видел его цветущим сорокалетним мужиком, сейчас передо мной сидел дряхлый старик. Его виски провалились до самой середины черепа. Кости торчали даже сквозь одежду. Я вот сейчас съеден раком, и то выгляжу лучше, чем он тогда.
Не надо было быть врачом, чтобы определить у него чахотку. Он непрерывно кашлял и поминутно отхаркивал в вынимаемые из пальто лохмотья.
Когда поезд тронулся, я негромко, чтобы не испугать, окликнул его:
— Дядя Фёдор.
Он вздрогнул всем телом и обратил на меня полные ужасом глаза — единственное живое, что оставалось на его лице.
— Дядя Фёдор, ради Бога, не бойся, ты не узнал меня? — сказал я, выбираясь из своего логова.
— Майн гот, Давид, это ты?!
— Я.
— Боже мой, Боже мой, я тебя еле узнал. От тебя остался один скелет. — Будто от него осталось больше.
— Дядя Фёдор, ты как здесь?
— Меня отпустили. Дали справку, что я отпущен насовсем… По болезни. Мне бы только доехать до своих, чтобы меня похоронили дома как христианина. А тебя тоже отпустили?
— Нет, дядя Фёдор, я убежал. У вас есть что-нибудь поесть? Я умираю от голода.
Левая его рука, прижимавшая что-то к груди, судорожно дёрнулась, и он сказал, пряча заметавшиеся глаза:
— У меня есть булка хлеба, но я ничего не могу тебе дать, потому что мне ещё трое суток ехать и от станции сто километров добираться. Прости меня, но я сам должен скушать этот хлеб.
Я стал умолять его, я встал перед ним на колени, я плакал.
И тогда он расстегнул пальто и достал булку белого хлеба. Я вдохнул его запах и сошёл с ума. А он поставил булку на белый платочек, длинными и тонкими, как ножи, пальцами отломил кусок корочки и подал мне. Я выхватил его, обжёгшись холодом синих пальцев, и проглотил, не жуя, судорожно, едва не подавившись.
— Прости меня, Давид, больше я тебе дать не могу, — сказал он, пряча хлеб и не слушая мои мольбы.
Я хотел броситься на него, но одна мысль удержала меня: я подумал, что выкраду эту булку, когда он заснёт. Я перестал быть человеком, я думал только о хлебе и о том, как сожрать его.
Поезд шёл, и ветер задувал в щели. Мы зарылись глубже в сено. С размаху я напоролся рукой на что-то острое. Это были вилы. Я выдернул их из сена и швырнул в проход. Кровь потекла по ладони, и я удивился, что в моём теле есть ещё кровь. Боли я не чувствовал, всё моё желание состояло в том, чтобы дядя Фёдор поскорее заснул. Но он и не думал спать: кашлял, харкал и рассказывал, рассказывал. Я ничего не понимал. Сквозь чёрную ткань пальто я видел один лишь хлеб и зверел от его запаха. Нечеловеческие мысли носились в моей голове. Я думал, что имею гораздо больше прав съесть этот хлеб, потому что я молодой, здоровый мужчина. Эта булка спасёт мне жизнь, а дядя Фёдор всё равно умрёт, этим хлебом он даже не продлит себе жизнь. Он ведь умирает не от голода, а от болезни. Как он этого не понимает! Я ненавидел его за это непонимание! Голова моя кружилась, меня тошнило от слабости и казалось, что без еды я не переживу следующей минуты. А старик всё не засыпал и всё харкал, харкал. Я заплакал от жалости к себе.