Я вспомнил, как шёл сорок километров до станции, как боялся упасть и не встать, как раздирал мне горло ледяной воздух, как лопалась от напряжения и ужаса моя грудь. Я дошёл, и только для того, чтобы умереть от голода рядом с целой булкой белого хлеба!
И всё-таки, дядя Фёдор уснул. Я подождал ещё пять минут, чтобы убедиться в этом… Да, он спал! Тогда я тихонько выполз из своего логова, и как трусливый зверь подкрался к нему. Он дышал прерывисто и хрипло, но спал, как мне казалось, крепко. Осторожно снял я с него сено и стал расстёгивать пальто на груди. Вдруг он открыл глаза. Удивление, испуг, ненависть — всё разом, за доли секунды промелькнуло в них, и он оттолкнул меня правой рукой. Меня поразило, что в этой холодной, синей, из одних костей состоящей руке, оказалась такая сила. Но я вцепился ему в грудки, стараясь добраться до хлеба. Он засипел от напряжения и пнул меня ногой в живот. Я упал на спину, на черенок вил. Звериная злоба волной нахлынула на меня и затопила всё, что было в моей душе человеческого. Я схватил вилы и со всего размаха всадил их ему под грудь. Он выдохнул вот так:
«Ах!», схватился рукой за черенок, и колени его подтянулись к животу. Глаза выкатились и уставились на меня. В них был не страх смерти, а какой-то страшный для меня вопрос. Не в силах оторваться от этого взгляда, я окаменел. Волосы мои шевелились от ужаса.
Когда он умер, я достал булку, снизу смоченную кровью, и съел всю. Обшарив карманы, забрал справку о демобилизации, отодвинул дверь, подтащил труп к краю вагона и столкнул вниз.
Прошло сорок лет, но не было ни одного дня, чтобы я не услышал этот страшный выдох: «Ах!», не почувствовал руками, как лопнула под вилами его кожа, как хрустнули рёбра, ни разу я не заснул, чтобы не увидеть перед собой этот страшный взгляд, пинающую меня ногу и катящийся по снежной насыпи труп в чёрном пальто и дырявой шапке.
Так узнали мы, как кончил жизнь брат нашего деда. Ни сам дед, ни второй его брат Иосиф этого уже не узнали. Не узнали, что их брата за булку хлеба убил их односельчанин, человек, который и здесь, в Сибири, долгое время жил с ними рядом и открыто смотрел им в глаза.
«Орлик тю!»
(рассказ бабушки)
Это было сразу после войны. Мы с мужем жили в землянке и жилось нам очень, очень трудно. Хотя война кончилась больше года назад, наша дочь ещё не вернулась из трудармии, её не отпускали, а когда отпустят — Бог знает.
От сына уже пять лет не было вестей. Последнее письмо было помечено вторым июля 1941 года. Он писал: «Дорогие родители и сестра! Пишу вам из эшелона. Мы едем на фронт. Над нами уже летают вражеские самолёты». С каждым днём надежд на то, что он жив, становилось всё меньше и меньше. Еды было в обрез. Корову у нас отобрали ещё в 1942 году за якобы не уплаченный военный налог, заработать хоть что-нибудь в колхозе было невозможно, и главным нашим пропитанием было немного картошки, которую мы сажали на своём огороде.
Но однажды пришёл к нам мужчина в хорошем костюме и сказал:
— Я хотел бы нанять женщину ухаживать за моим хозяйством. Не можете ли вы немного поработать у меня, пока жена не приедет из города? Я оплачу вашу работу продуктами и дам немного денег. С колхозом я договорюсь, вас отпустят.
Конечно, я была согласна.
Фамилия мужчины была Ребриков. Он был прислан в наш район адвокатом. Но «адвокат» слово мудрёное, и все звали его просто защитником.
Он уже получил квартиру, приобрёл корову. Однако, как я могла понять, его жена не торопилась из города в деревню.
Каждый день я должна была приходить, доить корову, пока ещё было лето, отгонять её в стадо и встречать из него, зимой кормить её, поить, топить печь, и обязательно каждое утро мыть пол, и, наконец, варить обед.
Вообще Ребриков был очень хорошим человеком. Он давал мне хлеб и молоко, да и питалась я у него. Он был охотником, и была у него удивительно умная овчарка, которую звали Орликом.