Ночью волк выл так страшно, что все собаки в селе лаяли как бешенные. Утром, когда я подошла к нему со своей чашкой он так кинулся ко мне, что я испугалась, оставила чашку и пошла за мужем. Когда мы через полчаса вернулись, волк висел на заборе, с намотанной на шею цепью. Он был мёртв. Видно бесился вокруг цепи и повесился. Тут меня прожёг ещё больший страх: «Что я скажу защитнику? Он же меня просил охранять волка».
Ночью я не могла уснуть. Всё думала, как оправдаться перед защитником и ничего не могла придумать. Защитник был так добр ко мне, а я не выполнила его просьбу.
«Боже мой, — думала я, — могла ли я себе представить, что на старость лет у меня из-за волка будет столько хлопот!»
Не могу описать, как ёкнуло моё сердце, когда дверь открылась, и в комнату вошёл Ребриков. Слёзы сами собой навернулись на глаза. Плача, я рассказала Ребрикову всё. Но он был в хорошем настроении.
— Не плачьте. Что же сейчас делать, — сказал он, — конечно мне его жалко, но это был всего лишь волк. Вряд ли мне удалось бы выучить его ходить со мной на охоту. У меня есть новость получше: ко мне приезжает жена.
Через неделю, действительно, приехала его жена, и моя служба у защитника закончилась.
Бедность
(горькая быль)
Только что прошла война. У одной женщины, высланной из Поволжья в Сибирь, был сын. Умом он был «и так и сяк», то есть, не то что умный, но и не вовсе дурак. Как многие немцы, он прошёл трудармию, и, к счастью, из неё вернулся.
Была у него одна особенность — он не чувствовал ни запахов, ни вкуса. А были они с матерью настолько бедны, что про них говорили: «Sie haben das Brot über die Nacht nicht». — «У них хлеб никогда не ночует».
Сын много и тяжело работал в колхозе: с рассвета до поздней ночи возил копна на лошадёнке и подавал их вилами на стога. Приходил поздно вечером, даже ночью. И всегда страшно хотел есть. Пришёл он однажды с работы в свою землянку, а мать уже спала. Пожалел он будить её, и стал сам искать, чего бы поесть. Темень в землянке была абсолютная, не видно ничего. И вдруг он нащупал чашку, а в чашке какое-то хлёбово.
«Суп!» — обрадовался сын. А посреди хлёбова что-то мягкое, рыхлое. «Мясо!». Нащупал он ложку — и как обезумел. Не смог оторваться. Выхлебал всю чашку и мягкое, рыхлое, вкусное — всё съел. И только тут о матери вспомнил — а она-то ела? Не может быть, чтобы столько мяса ему одному. Стало ему совестно. А тут и мать проснулась.
— Мама, — сказал он, — этот суп с мясом вы мне оставили? Я всё съел… Простите.
Чиркнула мать спичкой и заплакала. В чашке, которую выхлебал сын, она вечером оставила посудные обмывки, а то, что сын принял за мясо, была почти разложившаяся посудная тряпка.
«Ты не придут и не глядит, как я живут»
Фёллингер была жутко бедной женщиной. Перед войной она потеряла мужа, и с тех пор казалась несколько повреждённой в уме, как сказали бы в Германии, «Sie hat nicht alle Tasse im Schrank» (У неё не все чашки в шкафу).
В 1941 году вместе с другими немцами она была переселена в Сибирь.
В конце недели переселенцы собирались в комендатуре, чтобы отметиться.
Коменданта звали Привалов. Это был крепкий двадцатичетырёхлетний мужчина, всегда пребывавший в хорошем настроении. Он входил, весело оглядывая собравшихся. Взгляд его останавливался на Фёлингер. Она выглядела достаточно смешно: на голове какая-то тряпка, на одной ноге сапог, на другой галоша.
— Как живёшь, Фёллингер? — спрашивал комендант, заранее готовый покатиться со смеху.
— Да, ты не придут и не глядит, как я живут! — с пол-оборота заводилась Фёллингер. — летом таскат-варит, зимой купит-топит, — при этом она делала смешной жест, будто вскидывает что-то за спину. Она хотела этим сказать, что летом ей надо таскать хворост, чтобы что-то сварить, а зимой на все за год заработанные деньги купить дров, чтобы не замёрзнуть.
Привалов готов был лопнуть со смеху.
«Вот мерин!»
Комендант был бы незлым человеком, но безграничная власть над людьми действовала на него скверно. Часто он приходил в комендатуру, где его уже ждали спецпереселенцы. А так как скамейка была только одна, то большинство собравшихся стояло, подпирая стены.
— Здравствуйте, товарищи, — приветствовал их Чалов, — что стоим? Скамеек не хватает? Дамм и Гофман, ну-ка сбегайте в клуб за скамейками. Скажите, что я велел.