– Глядите! – сказал Пашка.
Над серединой дороги на ржавой проволоке, протянутой поперек, висел круглый жестяной диск, покрытый облупившейся краской. Судя по всему, там был изображен желтый прямоугольник на красном фоне.
– Что это? – без особого интереса спросила Анка.
– Автомобильный знак,– сказал Пашка.– «Въезд запрещен».
– «Кирпич»,– пояснил Антон.
– А зачем он? – спросила Анка.
– Значит, вон туда ехать нельзя,– сказал Пашка.
– А зачем тогда дорога?
Пашка пожал плечами.
– Это же очень старое шоссе,– сказал он.
– Анизотропное шоссе,– заявил Антон. Анка стояла к нему спиной.– Движение только в одну сторону.
– Мудры были предки,– задумчиво сказал Пашка.– Этак едешь-едешь километров двести, вдруг – хлоп! – «кирпич». И ехать дальше нельзя, и спросить не у кого.
– Представляешь, что там может быть за этим знаком! – сказала Анка. Она огляделась. Кругом на много километров был безлюдный лес, и не у кого было спросить, что там может быть за этим знаком.– А вдруг это вовсе и не «кирпич»? – сказала она.– Краска-то вся облупилась...
Тогда Антон тщательно прицелился и выстрелил. Было бы здорово, если бы стрела перебила проволоку и знак упал бы прямо к ногам Анки. Но стрела попала в верхнюю часть знака, пробила ржавую жесть, и вниз посыпалась только высохшая краска.
– Дурак,– сказала Анка, не оборачиваясь.
Это было первое слово, с которым она обратилась к Антону после игры в Вильгельма Телля. Антон криво улыбнулся.
– «And enterprises of great pitch and moment,– произнес он,– with this regard their current turn away and loose the name of action»[1] .
Верный Пашка закричал:
– Ребята, здесь прошла машина! Уже после грозы! Вон трава примята! И вот...
Везет Пашке, подумал Антон. Он стал разглядывать следы на дороге и тоже увидел примятую траву и черную полосу от протекторов в том месте, где автомобиль затормозил перед выбоиной в бетоне.
– Ага! – сказал Пашка.– Он выскочил из-под знака!
Это было ясно каждому, но Антон возразил:
– Ничего подобного, он ехал с той стороны.
Пашка поднял на него изумленные глаза.
– Ты что, ослеп?
– Он ехал с той стороны,– упрямо повторил Антон.– Пошли по следу.
– Ерунду ты городишь! – возмутился Пашка.– Во-первых, никакой порядочный водитель не поедет под «кирпич». Во-вторых, смотри: вот выбоина, вот тормозной след... Так откуда он ехал?
– Что мне твои порядочные! Я сам непорядочный, и я пойду под знак.
Пашка взбеленился.
– Иди куда хочешь! – сказал он, слегка заикаясь.– Недоумок. Совсем обалдел от жары!
Антон повернулся и, глядя прямо перед собой, пошел под знак. Ему хотелось только одного: чтобы впереди оказался какой-нибудь взорванный мост и чтобы нужно было прорваться на ту сторону. Какое мне дело до этого порядочного! – думал он. Пусть идут, куда хотят... со своим Пашенькой. Он вспомнил, как Анка срезала Павла, когда тот назвал ее Анечкой, и ему стало немного легче. Он оглянулся.
Пашку он увидел сразу: Бон Саранча, согнувшись в три погибели, шел по следу таинственной машины. Ржавый диск над дорогой тихонько покачивался, и сквозь дырку мелькало синее небо. А на обочине сидела Анка, уперев локти в голые колени и положив подбородок на сжатые кулаки.
...Они возвращались уже в сумерках. Ребята гребли, а Анка сидела на руле. Над черным лесом поднималась красная луна, неистово вопили лягушки.
– Так здорово все было задумано,– сказала Анка грустно.– Эх, вы!..
Ребята промолчали. Затем Пашка вполголоса спросил:
– Тошка, что там было, под знаком?
– Взорванный мост,– ответил Антон.– И скелет фашиста, прикованный цепями к пулемету.– Он подумал и добавил: – Пулемет весь врос в землю...
– Н-да,– сказал Пашка.– Бывает. А я там одному машину помог починить.
ГЛАВА 1
Когда Румата миновал могилу святого Мики – седьмую по счету и последнюю на этой дороге, было уже совсем темно. Хваленый хамахарский жеребец, взятый у дона Тамэо за карточный долг, оказался сущим барахлом. Он вспотел, сбил ноги и двигался скверной, вихляющейся рысью. Румата сжимал ему коленями бока, хлестал между ушами перчаткой, но он только уныло мотал головой, не ускоряя шага. Вдоль дороги тянулись кусты, похожие в сумраке на клубы застывшего дыма. Нестерпимо звенели комары. В мутном небе дрожали редкие тусклые звезды. Дул порывами несильный ветер, теплый и холодный одновременно, как всегда осенью в этой приморской стране с душными, пыльными днями и зябкими вечерами.
Румата плотнее закутался в плащ и бросил поводья. Торопиться не имело смысла. До полуночи оставался час, а Икающий лес уже выступил над горизонтом черной зубчатой кромкой. По сторонам тянулись распаханные поля, мерцали под звездами болота, воняющие неживой ржавчиной, темнели курганы и сгнившие частоколы времен Вторжения. Далеко слева вспыхивало и гасло угрюмое зарево: должно быть, горела деревушка, одна из бесчисленных однообразных Мертвожорок, Висельников, Ограбиловок, недавно переименованных по августейшему указу в Желанные, Благодатные и Ангельские. На сотни миль – от берегов Пролива и до сайвы Икающего леса – простиралась эта страна, накрытая одеялом комариных туч, раздираемая оврагами, затопляемая болотами, пораженная лихорадками, морами и зловонным насморком.
У поворота дороги от кустов отделилась темная фигура. Жеребец шарахнулся, задирая голову. Румата подхватил поводья, привычно поддернул на правой руке кружева и положил ладонь на рукоять меча, всматриваясь. Человек у дороги снял шляпу.
1
«И начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия» (Шекспир, «Гамлет»).