Любой настоящий мастер, будь он плотником или столяром, часовщиком или портным, каменщиком или слесарем, занимается подгонкой, доводкой того, что он делает, чтобы его работа служила людям долго и они вспоминали о мастере с благодарностью.
Подогнанные слова…
Тридцать лет неутомимой работы ушло на то, чтобы подобрать, соединить вместе, подогнать к самым высоким требованиям тысячи и тысячи слов из бескрайнего моря народной речи. Аргези владеет этой речью виртуозно, как никто другой в истории румынской литературы. Он выражает этими словами мысли, которые еще до него не встречались. Он считал, что книга эта — итог его жизни, и потому начал ее тоже необычно — со стихотворения «Завещание».
«Когда умру — останется на свете лишь только имя в книге, буквы эти. В мятежное грядущее — не прямы к тебе дороги предков: рвы да ямы. Ползти по ним пришлось на брюхе дедам. И ты, мой сын, пройдешь за ними следом. И на пути твоем к вершинам света одной ступенькой будет книга эта. Не бойся — и себе рукою смелой из этой книги изголовье сделай! Из этой рабьей грамоты впервые к вам, дети, в ней кричат рабы живые. Чтобы в перо их заступ изострился, а чернозем в чернила превратился, копили пот веков, терпели беды погонщики волов — отцы и деды. Мой прадед разговаривал с волами — и завладел я этими словами: из года в год я их месил, как тесто… Я красоту освободил от грязи, от плесени лучи отмыл в алмазе, удары плети — боль тысячелетий — хоть медленно, но зреет месть на свете! — вернул с лихвой — в жестокой, хлесткой фразе. Вон ветка справедливости несмело на свет из леса выглянуть посмела, но мучает и жжет ее — прибавок извечностью взращенных бородавок. Княжна разнежилась на ложе леве. Ей с этой книгой столько затруднений! Ужасные здесь происходят вещи: венчаются с железом жгучим клещи. Раб книгу создал. Господин читает. А между тем догадки не хватает, что притаился в недрах книги сей раб, — гневный раб — да с родословной всей».
Этим завещанием, обращением к потомкам, которых он считал своими сыновьями, Тудор Аргези открывал все свои книги избранных стихотворений.
Этим завещанием открывается и выходящее в Бухаресте шестидесятитомное собрание его сочинений.
«Вылетайте, стихи, из ладони моей, вылетайте на цветущие простор, ковыляя и трепеща; словно бархатных птиц молодых неуклюжие стайки майские, — первую школу для крыльев ища».
О своей поэзии сам Аргези говорил, что кует слова, соединяя их со словами из глубин народной речи. «Ужасные здесь происходят вещи: венчаются с железом жгучим клещи». Над стихами Аргези размышляли и продолжают размышлять поколения критиков. В тайну его поэзия проникнуть очень непросто и потому еще, что слог у него новый, обновляющий язык, диктующий новую структуру стихосложения.
Так долго созревавшая книга вдруг оказалась в руках у читателей, и само это наполняло великой радостью сердца любителей настоящей, реалистической, глубоко социальной поэзии. Газета «Контемпоранул» («Современник») организовала коллективное интервью двадцати известнейших представителей румынской культуры. Михай Раля писал, что «Тудор Аргези — самый крупный ваш поэт, пришедший в поэзию после Эминеску». Другой видный критик, Джеордже Кэлинеску, подчеркивал, что «Тудор Аргези дал монументальную могучую поэзию возвышения человеческого духа к свету. Поэтому господин Аргези является самым крупным современным румынским поэтом». Такие же оценки содержали и выступления других критиков, писателей, деятелей культуры.
Прочитав все написанное о нем, Аргези отвечает своим критикам своеобразной поэтической исповедью, такой же яркой, откровенной и глубокой, как и его первая книга.
«В те тридцать лет, которые понадобились мне для того, чтобы написать одну книгу, я написал целую гору других книг. Большинство из них было очень просто отправлено к небу с кувыркающимися колечками дыма. Но я должен был писать. Мне хотелось писать так же, как хочется есть, как хочется спать. Для меня это являлось физической потребностью. Наклонившись над листом бумаги, я часто отдыхал после тяжелого трудового дня. Моими союзниками были сосредоточенность, терпение и фактическое насилие над самим собой».
Книга Аргези вызвала и неожиданные нападки со стороны тех, кто считал его поэзию непонятной для народа, слишком усложненной. Критиковали его и за то, что его поэзия слишком доступна. Ее называли «крестьянской». Аргези действительно был и сложным и простым одновременно. Наиболее резко выступил против Аргези Ион Барбу. Этому критику предоставил страницы своей газеты «Европейская идея» философ Рэдулеску-Мотру. Ион Барбу, Рэдулеску-Мотру и Николае Йорга были наиболее ярыми противниками поэзии Аргези. Именно поэзии. Потому что выступать против боевых, разоблачительных памфлетов Аргези было не очень удобно: уж слишком ярко обнажал автор пороки современного общества. А вот критиковать его поэзию, обвинять в том, что ее «не понимают широкие массы», или что она для изысканного вкуса ценителей поэзии слишком груба, можно было себе позволить. По крайней мере, мало кто разберется в сути спора. И все же появление статьи Иона Барбу в газете Рэдулеску-Мотру было непонятно для многих. Ион Барбу сам был поэтом весьма сложной манеры, он претендовал на самую высокую ступеньку пьедестала в истории румынской литературы. Оказалось, что, будучи весьма самолюбивым, Барбу обиделся на Тудора Аргези за то, что тот не дал ему экземпляр своей книги. Отношение же Йорги к Аргези известно. Что же касается Рэдулеску-Мотру, то он не мог воспринимать Аргези, поскольку все творчество Аргези и его социальная позиция противоречили философским установкам Рэдулеску-Мотру, о которых речь впереди.
Издатель не поскупился. Он хорошо знал, что книга Аргези не залежится на полках, а потом и престиж издательства, выпускающего книгу писателя с такой богатой биографией, не самое последнее дело. Впервые в жизни у Аргези появились лишние деньги, и он мог подумать о собственном жилище. Параскива никогда не верила, что труды ее мужа принесут наконец какие-то деньги. Она привыкла, что должна делать все, что на ее плечах лежит главная забота о жилище, о семье, да и о самом Аргези. Она понимала: муж делает что-то очень значительное, большое, но это приносило до сих пор одни неприятности. А сейчас такая большая, непривычная для их семейного бюджета сумма.
— В конце концов, — сказал ей Аргези, — труд никогда не бывает напрасным, настоящий, честный труд всегда вознаграждается… — Может быть, он не подумал сейчас, что это вознаграждение пришло после тридцати лет работы.
— Так начнем строить дом?
— Да, Параскпва. Начнем строить дом. Я давно уже выбрал место для нашего дома…
— А почему ты мне ничего не сказал?
— Боялся испугать мечту. Не хотел разочаровать тебя, а вдруг ничего не получится с книгой…
Заплакал Баруцу. Аргези взял его на руки:
— Ну чего же ты, малышка, заплакал, когда Тэтуцу и Мэйкуца[32] ведут такой важный разговор?
— Ну и где же мы, Тэтуцуле, будем дом строить?
— На том самом месте, где ты мечтала, — напротив тюрьмы «Вэкэрешть»… Там есть небольшой переулок, Мэрцишор[33] называется. И болото с лягушками. Так там и построим дом.
— Ты слышишь, Митаура? Тэтуцу будет строить дом в Мэрцишоре!
А Аргези добавил полушутя:
— А когда Тэтуцу снова посадят в «Вэкэрешть», Мэйкуце не надо будет далеко ходить.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ИЗ «ЗАПИСОК ПОПУГАЯ КОКО»
«Кричал в лицо мне поток могучий, упрям и зол: «Ступай за мною!» — но я не шел. Шептал мне ветер, клубящий тучи над скукой сел: «Ступай за мною!» — но я не шел. А в поднебесье, отваги полный, парил орел. «Ступай за мною!» — я зов услышал — и не пошел. Река на запад умчала волны за лес, за дол… Исчезли ветры, орлы и звезды. А я остался, я не пошел».
32
Тэтуцу — ласкательное от «тата» (отец). В дальнейшем дети обращались к отцу только этим словом. К матери они обращались словом «Мэйкуца».