Янку никогда еще не видел моря и никакой большой воды, кроме Дымбовицы и Арджеша. Он хотел себе представить океан и вольных птиц, о которых пишет Бодлер, но не мог. Он наблюдал много раз, как кружат над Бэрэганской степью в ясную погоду орлы, как они целыми часами парят и только еле заметно поворачивают время от времени головы с крючковатыми клювами (однажды богатый мальчик дал ему посмотреть в бинокль на такую птицу). Янку думал об Эминеску. Когда он шел по Каля Биктории, может быть, ему невидимые крылья мешали?
Старуха Аглая без труда обнаружила под кроватью какие-то коробки и тянущиеся от них проводки, а под подушкой у Янку фонарик с выпуклым глазом. Взяла его в руки, потрогала, потом нажала кнопку, и свет этого глаза ослепил ее. Старуха выронила из рук чертово чудовище, а когда пришел Янку, сказала ему, пусть он найдет себе другой угол, потому что она не может больше терпеть все эти его проделки с чтением, вот уже две ночи не в силах сомкнуть глаз со страху. «Иди, милый, иди, ищи себе другой уголок. Если бы не это, может быть, еще бы перетерпела я как-нибудь, а это уж, — она указала на еле светящийся фонарик, — вывело меня из всякого терпения. Вот и сам смотри, как глядит на меня, весь день глядит, проклятый!» Янку ничего не ответил. Ему только очень было жаль израсходованных аккумуляторов. Они стоили дорого, а у него денег накопилось лишь для того, чтобы заплатить вступительный взнос при сдаче документов в лицей «Святой Савва».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Писатель и историк Александру Одобеску запомнил Янку с того самого урока, когда взвешивали сахар. Отец Абрамеску говорил, что этот мальчик обладает исключительными способностями. Рассуждает обо всем как взрослый человек, мысли формулирует логично и кратко, для любого ответа находит образные, необычные слова, диву даешься, откуда он так глубоко знает народную речь. «Скажет такое слово, что сверкнет как молния».
Осенним теплым вечером усталый Янку шел с работы. Для себя он уже давно решил, что поступит в лицей. За лето накопил денег, чтобы уплатить взнос, но денег на жизнь не было. Жан посоветовал наивно: «Ты попроси у отца». Бедный Жан! Он не знал, что Янку никогда в жизни не обратится к отцу за помощью.
— О чем задумался, мальчик? — спросил знакомый ласковый голос.
Перед Янку стоял отец Абрамеску, любимый учитель. Оказывается, он искал его. Тут же повел в лицей, к самому господину директору Петру Попеску. Возможно, с этим директором разговаривал Одобеску или же он внял просьбам и рекомендациям отца Абрамеску, но факт остается фактом — Янку был принят без уплаты вступительного взноса, и директор обещал побеспокоиться о нем.
— Будешь учиться и вести себя хорошо, я найду для тебя хорошую работу.
Лицей «Святой Савва» — старинное учебное заведение. Здесь учились многие знаменитые люди. Об этом с гордостью говорят профессора новым ученикам. Некоторые питомцы лицея были активными участниками революции 1848 года в Румынии, и их портреты украшают стены главного учебного здания. «Будьте достойными продолжателями нашей борьбы!» — призывают они.
Обучаясь в лицее, сыновья бухарестской знати живут с родителями, отпрыски помещиков и провинциальных чиновников, не отправившиеся «за умом» в Париж или Вену, — на квартирах, а способные дети мелкой буржуазии и низших чинов — в лицейском интернате. Там за ними установлен строгий надзор, и Янку еще не раз помянет добрым словом старушку Аглаю со всеми ее причудами. По сравнению с интернатом ее комната — настоящий рай. Старуха могла- задувать керосиновую лампу, выбрасывать свечи из бараньего сала и гнать нечистую силу при виде неизвестно от чего светящегося глава фонаря. Но здесь, в лицее, старались гасить любую искру свежей мысли, забирали недозволенные книги, не выпускали на улицу. Для Янку лицейская обстановка после четырех лет обучения у ласкового отца Абрамеску была столь дикой и непривычной, что он даже перед кончиной вспомнит о тех годах с горечью: «Я воскрешаю в своей памяти картины нашего лицейского парка и прогулки под деревьями, но вызывает острую боль появление, из небытия фигуры старшего над интернатом знаменитого старца-холостяка отца Симеона. В нем ученики встретили то, что позднее узнали под названием цензуры…»
Этот сухопарый, «длиною с два гроба» семидесятилетний старик со смолисто-черной бородой и подрумяненными скулами проверял тайно и явно души и запертые сундучки учеников, проявляя при этом прирожденный талант сыщика. Когда ему удавалось обнаружить газеты или книги, не предусмотренные утвержденной дирекцией программой, он тут же писал донос, и в канцелярии лицея над виновными учинялся инквизиторский процесс. Па переменах он подкрадывался сзади, чтобы подслушать, о чем секретничают мальчики, но какой-то неуловимый запах, какое-то таинственное эхо предупреждало детей о приближающейся опасности. Он мастерски вскрывал письма и мастерски их заклеивал. Он располагал целым архивом данных, адресов, выписок из писем, дел, в которых прослеживалась шаг за шагом жизнь 250 стипендиатов, полустипендиатов и платных учеников от первого до выпускного класса. Медовым слогом, часто сдобренным выписками из священного писания, отец Симеон с завидной откровенностью сообщал дирекции свои психологические наблюдения, и это, несомненно, сказывалось на выводимых в журналах отметках.
У отца Симеона была еще особая картотека с карточками на каждого ученика. Имя, фамилия, год рождения, отличительные внешние признаки, отпечатки пальцев обеих рук. Затем врачебная характеристика. Через несколько месяцев учебы, обычно в воскресенье, ребятам давали немного вина, а потом отец Симеон просил их написать краткое сочинение о своих любимых занятиях. Это сочинение, естественно, прилагалось к личному делу. В другой раз, тоже в воскресенье и тоже после небольшой порции вина, ученика вызывали в отдельную комнату и предлагали ему написать свое мнение о том или ином товарище по лицею или о целой группе ребят. При этом ему обещали все сохранить в полной тайне. В коридоре интерната стоял объемистый деревянный ящик с массивным замком. Во время «сочинений» отец Симеон говорил учащимся, что они в любое время могут опустить в тот ящик свои жалобы, пожелания, сообщения. Ученик имеет право и не ставить своей подписи — дирекции лицея очень важно знать факты. И наконец, каждый был обязан в течение четверти часа заполнить анкету и дать полные ответы на вопросы: «Любил ли ты? Когда? Кого?», «Было ли у тебя желание бросить лицей? Зачем? Чем думал заниматься после этого?», «Возникла ли когда-нибудь мысль о краже? Что крал и для чего?», «Не появлялась ли у тебя мысль о самоубийстве? Почему?» Подобных вопросов было очень много.
В интернате Янку пробудет целых шесть лет.
Прилежанием и аккуратностью Янку завоевал симпатии учителей и самого директора лицея, который преподавал рисование, и каллиграфию. Директор, не получив от отца Симеона в течение года чернящих мальчика материалов, оказывал ему свое покровительство и брал его в помощники на уроках рисования, он разрешал ему подрабатывать по воскресеньям в мастерской надгробии. Туда же уходил Янку и в зимние, пасхальные и летние каникулы. Это давало ему возможность аккуратно одеваться, покупать кое-что из еды. Он никогда не жаловался, что испытывает в чем-то недостаток. Мастер радовался каждому появлению Янку и доверял ему работы более сложные, чем шлифовка камней, научил его покрывать буквы сусальным золотом. Янку быстро справлялся с работой, оставалось время сбегать «а могилу к Эминеску, посмотреть другие памятники.
Вечерами, когда в интернате раздавался звонок отбоя и гасли все окна, Янку подолгу не мог заснуть. Перед глазами стояли роскошные памятники с блестящими золотыми надписями и бедная могила Эминеску. Почему же такое неравенство и там, на кладбище?
И Раду, и Жан, и другие ребята рассказывали иногда про свои сны. Они говорили, что в этих снах все бывает как наяву: они едят, дерутся, играют, мчатся на конях, летают как птицы. Янку слушал и не мог себе представить, как это могут быть какие-то сны, это значит, что может быть совсем другая жизнь, жизнь во сне. Нет, он этого не понимает. Ему сны снятся редко.