Разгром предводительствуемых армий — тяжелейшее испытание, которое только может выпасть на долю полководца. Оказываясь в этом страшнейшем из положений, одни военачальники отстреливаются до последнего патрона, другие бросаются во главе оставшихся войск в последнюю атаку, третьи кончают собой. А как повел себя в этой ситуации Тухачевский?
«Он заперся в своем штабном вагоне, — вспоминает Иссерсон, — и весь день никому не показывался на глаза. Только сам он мог бы рассказать, что тогда передумал». Конечно, сейчас невозможно установить, какие мысли терзали Михаила Николаевича, но, похоже, свои тогдашние упреки он меньше всего адресовал самому себе. Во всяком случае, через десять лет в кругу своих коллег он говорил, что главным итогом его тяжелых раздумий после провала Варшавской операции было твердое убеждение: он, Тухачевский, потерпел поражение не столько от белополяков, сколько от интриг Главного командования и руководства Юго-Западного фронта…
«Исключительно доблестно и умело руководил операцией»
Убедившись, что действия против иноземцев как-то не задаются Тухачевскому, Реввоенсовет решил направить его снова на борьбу с соотечественниками: март 1921 года застает его во главе 7-й армии, получившей приказ подавить Кронштадтский мятеж.
Одинокие размышления в штабном вагоне после провала Варшавской операции, похоже, ничему не научили Тухачевского: как недавно Варшаву, так и теперь Кронштадт он решил взять с ходу, как всегда уповая на то, что противник серьезного сопротивления не окажет. 8 марта — в день, назначенный им для штурма, — он самоуверенно говорил газетному репортеру: «Все сообщения из Кронштадта подтверждают, что там полное разложение… Кронштадт испытывает голод… Наши боевые силы вполне закончили организационную работу и в великолепнейшем настроении стали на свои места… Разгром мятежников — дело ближайших дней».
Как это уже бывало в операциях Тухачевского, отрезвление наступило скоро и стремительно. «Первое наступление на Кронштадт, предпринятое 8 марта, — сообщается в ЭГВ, — из-за слабой подготовки и недостатка сил (около 3 тыс. чел.) окончилось неудачей…» Да и как иначе могли окончиться действия 3 тысяч человек, которым была поставлена задача штурмовать первоклассную крепость, где в распоряжении 27 тысяч мятежников находилось 2 линкора с мощной артиллерией, 140 береговых орудий и свыше 100 пулеметов!
Пришлось командарму взяться за дело более серьезно. Численность 7-й армии была доведена до 45 тысяч человек, в Петроград для цементирования ненадежных красных частей прибыло около 300 делегатов X съезда партии, проходившего в это время в Москве. Из опыта Варшавской операции Тухачевский сделал вывод: надо быть поближе к наступающим войскам. Поэтому он решил разместить свой штаб в Ораниенбауме, чтобы не только наблюдать за наступающими колоннами, но и управлять их действиями с помощью телефона и медной подзорной трубы, подаренной ему некогда астрономом-революционером П. К. Штернбергом. «Михаил Николаевич с ней не расставался, — вспоминал Никулин. — Была она у него до последних дней жизни. И под Кронштадтом он в нее все смотрел из Ораниенбаума на крепость…» Увы, ему ничего и не оставалось делать, кроме как смотреть на Кронштадт в подзорную трубу; по свидетельству Путны, командовавшего колоннами, наступавшими на южную часть города, телефонные провода, протянутые по льду залива, были перебиты при первых же выстрелах, а разработанная заранее система сигнализации с помощью разноцветных ракет не сработала из-за отсутствия таковых в наличии. Связи с командармом не было в течение всей операции.
«В ночь на 17 марта советские войска перешли по льду в наступление на Кронштадт и утром ворвались в город. После ожесточенных боев к утру 18 марта мятежники были разгромлены, потеряв убитыми свыше 1 тыс. чел., ранеными свыше 2 тыс. и захваченными в плен с оружием в руках 2,5 тыс. Около 8 тыс. бежало в Финляндию. Советские войска потеряли 527 убитыми и 3285 ранеными».
Эти данные имеются, в частности, в ЭГВ, вышедшей в свет в 1987 году. И тогда же в «Новом мире» появился «Капитан Дикштейн» М. Кураева.
«Военные историки будущих времен, — пишет М. Кураев, — немало удивятся, узнав, что потери среди атаковавших первоклассную морскую крепость с открытых всем ветрам ледяных полей, где и укрыться-то можно только за трупом павшего прежде тебя товарища, потери очень скромные-527 человек, в то время как защитников крепости в ходе штурма погибло вдвое больше; чувство удовлетворения вызывает и утверждение, что ранены среди атаковавших были лишь один человек из десяти. С точки зрения милосердия и человеколюбия эти сведения весьма утешительны, но тут же возникают совершенно ненужные вопросы. Значит, не потеряла бригада Тюленева за первый час боя ровно половину своего состава? А ведь бригада — это три полка минимум. Значит, и бригада Рейтера, первой ворвавшаяся на Петроградскую пристань Кронштадта, за двадцать минут боя не поредела на треть? Значит, и у Итальянского пруда не полег 3-й батальон Невельского полка? И бригадная школа, брошенная на прикрытие отхода обескровленных и разбитых невельцев, не погибла целиком? И не докладывал комдив истекающей кровью Сводной дивизии, уцепившейся за восточный край острова, что нет больше человеческих сил держаться и возможен отход во избежание полного истребления? И зачем только питерцы помнят, как 8 марта 3 тысячи беззаветных красных курсантов были брошены юным командармом-7 на штурм 30-тысячного гарнизона крепости, как по дороге к твердыне брали курсанты штыком и гранатой оледенелые неприступные форты, как вошли-таки, ворвались в город и в городе дрались, да там и полегли, не помышляя о славе…»