— Я же вижу как ты к ней относишься, это проклятие, постоянно видеть перед глазами ребенка из-за которого погибла твоя женщина… — голос его журчал, завораживая и вызывая на полную откровенность.
Я согласно кивал головой, но потом делал вид, будто опомнился и начинал слабо трепыхаться, как воробей в кошачьих когтях.
— Подумай, достойный, подумай…
Он исчезал как мираж, а я серьезно задумывался. В принципе ничего такого страшного он не предлагает, наоборот, предложение достаточно выгодное, я избавляюсь от балласта, плюс зарабатываю немного денег, которые мне сейчас жизненно необходимы. Я недолго убеждал себя, что это лучший вариант, чем с убийством. И пусть рассказы про жизнь всех рабов, а особенно рабынь были несколько страшноватыми — все равно я считал, что это более лучший выход, чем смерть, а тем более для меня, поскольку мне уже точно не будет ничего угрожать.
* * *Вот и закончилась последняя неделя очень трудного пути, вдали скоро должны показаться стены Байонга. Еще день — два неспешного качания в седле и все. Очень интересный город — свободный. А этот статус говорит о многом. Правда, свобода странная, больше похожая на длинную веревку, по которой можно бегать достаточно далеко, но тем не менее…
Я передал ребенка купчине и получил деньги за него. Уже сидя на лошади, я посмотрел на ребенка в последний раз, потом на довольного купца, с рыжей крашенной бородой и спросил:
— Ты её хоть покормил?
То вскинулся, замахал руками:
— Нэ пэрэживай дарагой! Всио харашо будэт!
Глядя на прищуренный, нехорошо оценивающий, взгляд купца, я решительно прибавил ходу. Не зря он в этом герцогстве остановился, оно одно из транзитов Великого Северного Пути, по которому гонят рабов на юг. Официально герцог выказывает порицание рабовладельцам и в законах запрещает продавать людей на своей территории и покупать. Но есть один нюанс — владеть рабами можно, а на все требования Короны, в вассалитете у которой он состоит, ссылается на верность традициям и неприкосновенность торговых путей. А поскольку он очень не слабый, а войско ненамного уступает Королевскому, то воевать ему придется с войсками других вассалов Короля. Те же никогда не пойдут без причины на равного себе, боясь чрезмерного усиления Королевской Власти.
7
Отъехав подальше я остановился, сполз с верблюда, сел под деревом, снял сапоги и вытянул ноги.
— Тишина. Птички поют, хорошо.
Посмотрев на замученное животное, я равнодушно прикрыл глаза:
— Все равно продам при малейшей возможности.
И все бы ничего, но грызло меня изнутри чувство неправильности происходящего. Да, тихо, хорошо, но чего-то не хватает. Чего? Привычно прикрыл глаза, оценивая и анализируя, потом вскочил. Мне не хватало этого долбанного, орущего, срущего и достающего меня ребенка.
У человека множество основных инстинктов, самосохранения, воспроизводства и так далее, я думаю, что есть еще один, который является очень важным: это возможность заботиться о ком-нибудь. Не зря даже у самого отъявленного бандита и душегуба, на счету которого множество жертв, есть уголок в душе, о котором никто и не подозревает. Самые страшные убийцы не редкость сентиментальны: любят маму, котят, ребенка и так далее. Могло ли меня так же скрутить? Ладно эти недоноски с их средневековьем, но я то цивилизованный человек! Мысленно я поставил знак равенства между словами цивилизованный человек и подлец, поскольку личностные характеристики у них перекрываются на девяносто процентов. Значит вопрос стоял так, являюсь ли я настолько подлецом, чтобы быть до безобразия сентиментальным? И почему это произошло? Посоле того как я попал сюда, условия для жизни были мягко говоря неблагоприятными. Благодаря случайности, удаче и прочей белиберде, мне удалось начать подниматься из той грязи в которую меня втоптали обстоятельства. Кстати вот еще пример «цивилизованного» человека, он сам ни в чем не виноват — всегда виноваты «обстоятельства». Мне почти удалось это и если бы не ребенок, то со временем из меня могло бы получиться «цивилизованное существо». Должен ли я его ненавидеть или у меня сработал стокгольмский синдром? Я не знаю. Стоило ли менять что либо? Тоже не знаю. Крепло убеждение, что все-таки я где-то крепко лажанулся, наряду с чувством неотвратимости происшедшего.
Прикрыв глаза, я постарался быстро придумать, как можно все исправить, попутно по интеллигентской привычке жалея себя, пока тихий голос меня не окликнул: