– Давайте. – Рамдан протянул мне телефон. – Поставьте на громкую связь, чтобы я все слышал. Двадцать секунд. Самыми простыми словами.
Умный-то он, умный, но специальных знаний ему не хватает. Это отдельно не оговаривается, но существует процедура так называемой работы под контролем. То есть я заранее Мохову не говорил: «Знаешь, на случай, если нас похитят и будут меня заставлять тебе врать, я вверну особое слово. Например, «гекзаметр» или «штангенциркуль». И тогда ты ничему больше не верь». Нет, существует раз и навсегда оговоренное, совершенно банальное словосочетание, которое я в нормальной обстановке употреблять не должен. Действительно банальное: «I would say», «я бы сказал». В Англии его слышишь на каждом шагу, но мне его использовать нельзя. Один раз еще может случайно в речи проскочить, однако если я его повторю, то это точно будет означать, что ни одному слову в этом сообщении верить нельзя. Более того, Мохов эту условную фразу может и не знать по своему не очень высокому положению в иерархии. Однако резидент точно в курсе. А они это сообщение, разумеется, запишут и будут прокручивать много раз, надеясь обнаружить, что я говорю между слов, или разобрать фоновые звуки.
– И никаких ответов на вопросы, – с угрозой в голосе добавил Рамдан. – Скажете, что я велел, и сразу отключайтесь. Не шутите со мной.
– Как скажешь, приятель.
Мохов ответил после первого же сигнала. Но снова помнил, о чем я его просил, не заорал в трубку по-русски: «Миша, как вы там?» Сказал деловито, сосредоточенно: «Hello».
– Слушай внимательно, – сказал я и выдал весь текст практически дословно. Ввернув сначала: «Это такая, я бы сказал, ферма». А потом: «И еще, я бы сказал, там есть лошади».
Мохов порывался что-то крикнуть вдогонку, но я нажал отбой.
– Будете делать, как я скажу, – все закончится хорошо, – одобрил мои действия Рамдан, забирая телефон.
2
Сначала мне вернули Кудинова. Хотя и запоздало, мы все же сверили показания.
– Ты что им сказал? – спросил я.
– Правду. Только правду и ничего, кроме правды, – с гордостью за нас обоих произнес Кудинов.
– И меня мама так учила. Видишь, через столько лет, но нам это, возможно, жизнь спасло.
– Родители плохому не научат, – согласился Лешка. – Но ты же им не всю правду сказал?
– Ты про «цессну»? Нет.
– Видишь, жизнь тоже учит правильным вещам.
Мы бы еще постебались, но рыжий принес нам одноразовые стаканчики с дымящимся чаем.
– Липового отвара с мятой у нас нет, но чай, может, тоже будет кстати, – пошутил он.
Стоять над нами он не стал, сразу вышел. В ангаре было неуютно. Это пока светило солнце, в нем нечем было дышать. А ночью – пол стал холодным, железяка не теплее, – согреться хотелось. Лешка уже готов был отхлебнуть, но я его остановил.
– Ты просил попить?
– Нет.
– К чему бы такая любезность?
Кудинов с подозрением посмотрел в свой стаканчик.
– Цвет, конечно, немного химический, но такой чай из пакетиков даже в некоторых ресторанах подают. – Он понюхал напиток. – Пахнет чаем. Думаешь, подсыпали туда что-нибудь, кроме сахара?
– А ты, когда в последний раз людей похищал, ты хотел, чтобы они были во всеоружии в решающую ночь или спали?
Лешка задумался:
– Это так давно было… В прошлой жизни. Или в позапрошлой – точно не в этой. Сразу и не вспомнишь.
– Вспоминай, вспоминай.
– Может, ты и прав.
Мы оба с сожалением выплеснули чай за нашу штуковину.
– Поработай лучше шильцем, пока сторожа нет, – продолжил я полезные наставления.
– И здесь прав, – согласился Кудинов, доставая из-за железяки свой инструмент.
Я тоже полез за отверткой. Но это только в кино наручники открывают канцелярской скрепкой. Один раз у нас сработало, но, видимо, по закону больших чисел, только в самом начале. И теперь девять с лишним тысяч попыток будут впустую. В общем, Лешка кончик шила вскоре обломил, а отвертка и вовсе никак не хотела лезть в скважину.
– Нет, – решительно произнес Кудинов. – Наш шанс еще где-то впереди.
3
В молодости на жизнь смотришь как на череду гарантированных приобретений. В старости – как на череду неизбежных потерь. Я был где-то посередине. То есть достаточно молодым, чтобы надеяться, что критическая ситуация принесет мне лишь новый опыт, и достаточно старым, чтобы принять поражение, если все закончится плохо. Такое положение имеет неоспоримое преимущество – отстраненность. Ты можешь не включаться всем существом, можешь созерцать, как будто происходящее тебя не касается.
Я шепотом изложил эту свою философию Лешке.
– Это ты сейчас глупость сказал, – привычной фразой возразил мой друг. – Ты что, ничего не будешь предпринимать, чтобы выжить? Мы же это уже установили с тобой.
– Буду, конечно. Таков универсальный закон: все живое стремится жить. Я тебе говорю не о том, что я буду или чего я не буду делать, а о том, как я считаю правильным к этому относиться.
– То есть выживу – ну и клево! А умру, так и ничего страшного. Так?
– Ты гениально все сформулировал. А я мучаюсь, ищу слова…
Кудинов замолчал. Он не всегда мои сарказмы воспринимает. Получается, даже с ним я на такие темы не могу поговорить. А хочется иногда. Это одно из сожалений моей жизни – что сейчас уже не записаться куда-нибудь в Афинскую школу, сидеть там в тени оливковых деревьев рядом с Платоном, Ксенофонтом и другими такими же занудами, как ты сам. Хорошо хоть, что за Сократом записывали, Лао-цзы не ленился лично время от времени брать перо, вернее, кисточку, а Шопенгауэр и вовсе провел за этим занятием жизнь – с пером в руке.
Я отогнул рукав пиджака, чтобы посмотреть, сколько времени. Не тут-то было! У меня часы не самые простые, «Бреге», Джессика с Пэгги мне подарили на сорокалетие. Они сами заводятся, и число показывают, и день недели, даже фазу Луны. Однако в темноте они бесполезны. У Лешки, я заметил, часы попроще, совсем простые, но стрелки у них светятся.
– Сколько на твоих? – спрашиваю шепотом.
– А что, твои золотые встали?
Критическая ли ситуация или мы на пляже валяемся, Кудинов не упустит момента, чтобы заклеймить мой американский консумизм. Часы у меня, кстати, не золотые, в стальном корпусе – это он в метафорическом смысле так выразился.
– Только не говори мне, что в твоих батарейка села, – говорю я.
У него-то часы не механические, кварцевые.
– Нет, в моих часах батарейки на пять лет хватает, машу ли я рукой или они на тумбочке лежат. – Я слышу, как Кудинов поворачивается, чтобы посмотреть на циферблат. Но он со мной еще не закончил. – В пустыню надо брать с собой флягу с водой, а не бутылку…
Лешка задумался на секунду, чтобы получилось язвительнее:
– «Гран-Марнье».
Это, кто не знает, такой сладкий липкий ликер с богатым букетом, его пьют всякие смешные жеманницы.
– Хорошо, сколько? – прерываю я своего друга.
– Половина пятого.
Тут я его поймал:
– Да нет. Я имел в виду, сколько тебе надо заплатить, чтоб ты наконец разродился.
Лешка легонько пнул меня ногой и получил в ответ.
– Полпятого – это то время, когда больше всего хочется спать? – уточнил он, имея в виду слова Мохова. Ну, что тогда и начнут операцию спасения.
– Да. И, похоже, наши коллеги этому естественному закону и последовали.
И тут снаружи снова послышалось пение.
– Опять у них намаз? – прорезался голос Кудинова.
Я выглянул в окно, но было так темно, что непонятно было даже, рассеялся туман или нет.
– Все молятся? – нетерпеливо спросил он.
– Да я не вижу. Какая тебе разница?
– Просто интересно. Они что, каждую ночь специально просыпаются? И англичане тоже?