И он очутился у дверей казино, где уже поджидал его Виктор, чтобы сыграть ежедневную партию в шахматы.
III
– Ты сегодня запоздал, Аугусто, – сказал Виктор, – обычно ты так пунктуален.
– Дела…
– Дела? У тебя?
– А ты думаешь, дела бывают только у биржевых маклеров? Жизнь гораздо сложнее, чем ты воображаешь.
– Ну, а я гораздо проще, чем ты думаешь.
– Возможно.
– Хорошо, твой ход!
Аугусто двинул на две клетки королевскую пешку обычно он, играя, напевал отрывки из опер, теперь же он стал говорить про себя: «Эухения, Эухения, Эухения, моя Эухения, цель моей жизни, сладостный свет звезд-близнецов в тумане, мы поборемся! В шахматах царит логика, и, однако, сколько тумана и случайностей в этой игре! Да разве в самой логике нет случайного, произвольного? И разве появление моей Эухении не логично? Не задуман ли этот ход богами в их божественных шахматах?»
– Послушай, – перебил его мысли Виктор, – мы ведь условились не брать ходов назад! Тронул фигуру – ею и ходи!
– Верно, условились.
– Если ты так пошел, то я съем твоего слона.
– И правда, все моя рассеянность!
– А ты не будь рассеянным. В шахматы играть – не каштаны жарить. Надо помнить: тронул фигуру – ход сделан.
– Да, сделанного не воротишь.
– Вот так-то. В этом педагогический смысл игры.
«Но почему нельзя быть рассеянным во время игры? – говорил себе Аугусто. – Наша жизнь – игра или нет? И почему бы не брать ход назад? Логика! Быть может, письмо уже в руках Эухении? Aléa iacta est![38]Взялся за гуж… А завтра? Завтра принадлежит богу! А вчерашний день – кому? Кому принадлежит вчера? Вчера – сокровище сильных! Священное вчера, субстанция нашего повседневного тумана!»
– Шах, – снова перебил его мысли Виктор.
– Правда. Посмотрим… Как же я допустил такой разгром?
– Рассеянность, как обычно. Не будь ты таким рассеянным, стал бы у нас одним из первых игроков.
– Скажи мне, Виктор, жизнь – это игра или рассеяние?
– Да ведь сама игра – не что иное, как рассеяние.
– Тогда не все ли равно, в чем его находить?
– Только в игре, в хорошей игре!
– А почему бы не играть плохо? Что вообще значит играть хорошо и играть плохо? Почему бы нам не двигать эти фигуры не так, как мы привыкли, а иначе?
– Потому что таков наш тезис, дорогой Аугусто. Ты сам мне объяснял это, великий философ.
– Хочешь, расскажу тебе новость?
– Говори.
– Но прояви удивление, дружище!
– Я не из тех, кто удивляется априори, или заранее.
– Ну так слушай. Знаешь ли ты, что со мной происходит?
– Ты становишься все более рассеянным.
– Дело в том, что я полюбил.
– Ба! Это я и так знаю.
– Как ты можешь это знать?
– Очень просто, ты любишь ab origine, с самого рождения. У тебя врожденная влюбленность.
– Да, любовь рождается вместе с нами.
– Я сказал не «любовь», а «влюбленность». Ты мог и не сообщать мне о своей любви, я уже все знаю, знаю, что ты полюбил, или, точнее говоря, влюбился. Знаю это лучше, чем ты сам.
– Но от кого? Скажи мне – от кого?
– От кого же, как не от тебя.
– Да что ты! А пожалуй, ты прав.
– Я же говорил тебе. Она блондинка или брюнетка?
– По правде говоря, я и сам не знаю. По-моему, ни то, ни другое; скажем так, светлая шатенка.
– Высокая или нет?
– Тоже не припомню. Наверное, среднего роста. Но какие глаза, какие глаза у моей Эухении!
– Эухения?
– Да. Эухения Доминго дель Арко, проспект Аламеда, пятьдесят восемь.
– Учительница музыки?
– Она самая. Но…
– Да я знаком с нею. А теперь – еще шах!
– Но…
– Шах, я тебе сказал!
– Хорошо.
И Аугусто прикрыл короля конем. В конце концов от» проиграл партию.
На прощанье Виктор положил ему руку, словно ярмо, на шею и прошептал на ухо:
– Итак, маленькая Эухения? Пианисточка? Славно, Аугусто, славно, победа тебе обеспечена.
«Ох, эти уменьшительные, – подумал Аугусто, – эти ужасные уменьшительные!» й он вышел на улицу.
IV
«Почему уменьшительные – признак нежности? – думал Аугусто по дороге домой. – Разве любовь уменьшает любимый предмет? Я влюблен! Влюблен! Кто б мог подумать… Но, может, Виктор прав? Может, я влюблен ab initio?[39] Пожалуй, да, чувство любви предшествовало появлению ее предмета. Более того, именно моя любовь породила Эухению, извлекла ее из первозданного тумана. Но если б я прикрыл короля ладьей, он бы не сделал мне мат. А что такое любовь? Кто определил ее суть? Если любовь определить, она исчезнет… Святый боже! Зачем алькальд разрешает вывески с такими безобразными буквами? Слоном я пошел неправильно. Но как же я влюбился, если не могу даже сказать, что знаком с нею? Ба! Знакомство придет позже. Любовь предшествует знакомству, а знакомство убивает любовь. «Nihil volitum gnim praecognitum»,[40] – учил меня отец Capaмильо; но я пришел к обратному выводу, а именно: «Nihil cognitum guim praevolitum».[41] Говорят: понять – значит простить. Нет, наоборот, простить – значит понять. Сначала любовь, знание – потом. Да, но как же я не заметил, что мне грозил мат? Что необходимо для любви? Угадать! Догадка – вот интуиция любви, угадать в тумане. Потом все уточняется, проясняется, и туман рассеется каплями, градом, снегом или камнями. Знание – это град камней. Нет. Это туман, туман! Но только орлу дано парить по туманному лону облаков! И видеть сквозь них солнце, как туманный светоч.
41
Мы не знаем того, чего не желали прежде