— О, как! — обрадовался я, — смотри-ка ты, есть, вдруг расхотелось! Ты хоть здесь все соплями залей, никого это не волнует, запомни, Мир безжалостен.
— Много вы знаете, — размазывая слезы, проревел Витюша, — вам всего шестнадцать лет, я в карте медицинской прочитал, а вы поучаете меня как отец.
— А хочешь написать такой роман, — я уже сам вскочил с кровати и стал нарезать медленные круги по палате, — чтобы всю страну вштырило? Чтобы письма поклонники мешками писали, требуя продолжения его, а?
Витюша перестал наматывать сопли на кулак и уставился на меня, как на пророка.
— Правда, будь готов, что завистники, твоё произведение начнут оплёвывать, — я присел на край стола, — из-за своей бесталанности гадить буду по мелкому. Как сказал Горький: «Подлецы — самые строгие судьи». Зато продажи книг побьют все рекорды и в СССР и в странах соцлагеря, и даже там, на загнивающем западе.
— Хочу, очень хочу, — горячо прошептал студент.
— Значит так, — я обратно завалился на кровать, — завтра купишь в магазине мне каких-нибудь консервов, желательно сразу банок двадцать. И я тебе расскажу такую убойную историю, мама не горюй. Но, а ты ее уже сам раскрасишь своими художественными красками.
— Замётано! — улыбнулся Витюша.
Глава 5
Спустя четыре дня страсти из-за дикого происшествия на загородной базе в сборной СССР несколько поутихли. Тем более весть о том, что Крутов жив и здоров, быстро разлетелась среди спортсменов.
— Я уже устал всем объяснять, — гудел силач Юрий Власов в общей столовой, — что никого я не бил, и никаких бойцов внутренних войск я не калечил! Я вообще в этот день допоздна в зале ноги прокачивал.
— И, слава Богу, — допил стакан густой крестьянской сметаны тренер советского тяжелоатлета Сурен Богдасаров.
— Честно говоря, хреново все вышло, — сказал, проходя мимо с подносом, боксер легковес Боря Никоноров, — Богданыч весёлый был парень. В Алуште всей командой к нему на дискотеку бегали, а как пришли его винтить, то никто даже и не заступился.
— Никонор, — шикнул на него тренер сборной по боксу Сергей Щербаков, — ты лучше за весом следи, и голову себе ерундой всякой не забивай. Сказано же все в порядке с этим вашим Богданычем. Кстати, видел какой у него апперкот?
Никоноров хмыкнул и пошёл за свой столик. А на другом конце столового зала в молчании обедала сборная СССР по баскетболу. Латыши держались отдельно, тбилисцы тоже старались переговариваться на своем родном грузинском языке. Корней, который до происшествия был неформальным лидером команды, старался прийти в столовую либо позже всех, либо раньше всех.
— Корней, ну что так и будем в молчанку играть? — попытался его снова разговорить друг и одноклубник по московскому «Динамо» Саша Петров.
— Петя иди на хер, — буркнул Корнеев и встал из-за стола, — Суреныч, через сколько в лужу едем?
— Объявляю еще раз для всех! — ответил за главного тренера сборной его помощник Евгений Алексеев, — автобус во дворец спорта «Лужники» отходит чрез сорок минут.
Что за напасть! Я продолжал испытывать дикий голод уже четвертый день подряд. Зато организм приходил в нормальное состояние буквально семимильными шагами. Опухоль на лице почти исчезла, лишь огромные зелено-желтые круги напоминали недавнюю битву меня дурака с бравыми бойцами дивизии Дзержинского. И я даже сегодня сделал отжимания, три подхода по десять раз. Голова немного закружилась, а так вроде ничего, терпимо. Тут в дверь мою постучали. Я подумал, что это опять Лариска пришла, по какому-нибудь пустяковому поводу и решил притвориться спящим. Женщина она, конечно, хорошая, и понять ее можно, но меня-то тоже понять можно.
— Богдан, — услышал я мужской голос, — это я Виктор.
Я открыл глаза, и первое на что упал мой взгляд, была авоська, наполненная плоскими баночками «Кильки в томате». Меня подкинуло, как катапультой, я от нетерпения потёр ладони друг о дружку.
— Давай консервный нож! — я выскочил из-под одеяла в одних трусах и вытащил из сеточки, которую советские люди таскали с собой на всякий случай, то есть на авось, две банки с красной этикеткой.
Эстонское ПУРП «Запрыба», прочитал я в самом низу банки, цена всего четыре рубля. То есть после денежной реформы такая прелесть будет стоить копеек сорок. В общем, не умрёт пролетарий голодным!
— Витюша, давай консервный нож, — я повторил настоятельное свое требование.
— Я спрошу в ординаторской, — сообразил человек рассеянный.
Доев четвертую эстонскую консерву, я, наконец, обратил внимание на Витюшу, который уже приготовился записывать обещанную мной историю. Студент от нетерпения подергивал правой ногой, и с надеждой смотрел мне в рот.