Она заглянула в его карие глаза, и на секунду ей показалось, что он тревожно ждет чего-то... Впрочем, белобрысый тут же перебил:
- Да, ладно, Андрей! Пусть сама все рассказывает. Наши с тобой соображения - это наши с тобой соображения. Пряталась же она почему-то столько дней?
Да, - её ноги снова противно ослабели, от дыма совсем разболелась голова. - Случилось что-то еще. Никакого признания я делать не буду, потому что я и раньше не лгала вам ни словом. Почти не лгала...
- Почти? - ехидно уточнил оперативник.
- Почти... Я соврала в том, что касалось подруги. Это была не подруга, меня вынудили пойти в это кафе, заставили надеть плащ и очки. В общем... В общем, не надо так усмехаться: я все вам расскажу по порядку. Каких-то особенных доказательств у меня нет, но вот это, - она расстегнула сумочку, достала фотографии. - С этого я хотела бы начать. Это касается львенка, "лиона". Вы ведь подумали про "Леона", так? Про фильм Бессона, и про то, что Олеся таким образом меня обвиняла?
Следователь и белобрысый быстро переглянулись.
- Рыжая, но не дура! - почти весело заметил оперативник. Щурок же выбрался из-за стола, подошел и взял из её дрожащих рук фотографии.
На первом снимке была Олеся, поднимающая тост в студенческой компании, на второй - она же, делающая дома уроки. Учебник русского языка, мохнатый мишка на диване.
- Она не могла нарисовать этого львенка, - проговорила Лиля, боясь, что вот-вот расплачется: нервное напряжение было слишком сильным. - И она его не рисовала. А намек вы, действительно, поняли правильно. Вас тыкали носом в меня, вам объясняли: "убийца воспитывает ребенка".
- Присядьте, - следователь кивком указал на стул. Она села, нервно теребя дрожащими пальцами ремешок сумочки, в то время как он вглядывался в фотографии. Белобрысый тоже сполз с подоконника, встал у него спиной, по-гусиному вытянув шею.
- Понимаете, - продолжала она. - Это должен был быть врач или кто-то имеющий доступ к её истории болезни, но не очень наблюдательный человек. Олеся ведь попадала в аварию: у неё печень пострадала, почка и рука. Рука сильнее всего, Вадим говорил. Он рассказывал, что там нервы какие-то, чуть ли не сухожилия собрать как следует не удалось. В общем, подвижность не восстановилась, рукой она почти не владела. Это должно было быть записано в карточке!
Оперативник уставился на неё озадаченно, но беззлобно:
- Ну? И что? Поэтому она стала писать левой рукой, поэтому и львенок нарисовал левой, поэтому он и корявый такой. Травма была недавно, с левой она тоже ещё обращаться толком не научилась...
- Нет! - Выкрикнула Лиля, судорожно прижав сжатые кулаки к щекам и устыдившись визгливости собственного голоса. - Нет же! Я тоже так думала! Я думала, что же мне во всем этом не нравится. А потом поняла! Я вчера только поняла. Фотографию одну увидела, а там семь человек за столом: у всех вилки в правой руке, а у одной девчонки - в левой...
Она ещё не договорила, а следователь уже понимающе кивнул и усмехнулся, и развернул фотографии к свету.
- Смотри, Серега, - негромко сказал он, положив по одному снимку на каждую ладонь. - Смотри и соображай. Ну, допустим, эта фотка могла быть сделана уже после аварии, хотя, вообще-то, если честно, Кузнецовой здесь лет восемнадцать. Ну, а эта-то? Ей тут лет семь-восемь, правильно?
- Елы-палы! - простонал тот. - Ну, блин, Груздева сюда надо! "Непривычный леворучный почерк", "непривычный леворучный почерк"!
- Ага, - согласно усмехнулся следователь и повернулся к Лиле:
- Она с рождения была левшой, так? Она всегда писала левой? С самого детства? И, понятно, владела ей куда лучше, чем правой? А значит, львенок должен был быть прорисован четко и без всяких неуверенных линий?
Она сжала ремешок сумки так, что побелели пальцы, и судорожно, навзрыд заплакала...
* * *
Надсадное дребезжание телефона все ещё отдавалось в её ушах, хотя трубка вот уже двадцать минут лежала на рычаге. Скрученный белый провод изгибался петлей. Алла наклонилась вперед и попыталась расправить петлю. Ничего не получилось. Тогда она откинулась на спинку дивана и допила воду из стакана. Всю, до капли.
По оконному карнизу, курлыкая, прогуливался толстый голубь. Прежде Алла их гоняла - её тошнило от одного вида засохшего голубиного помета на подоконнике. Сейчас вставать не хотелось. Голубь важно надувался, перья на шее переливались всеми цветами радуги, красный маленький глаз косил в комнату любопытно и злобно.
Она почему-то с самого начала почувствовала, что это - конец. Еще когда выходя из лифта, услышала, что в квартире звонит телефон. Но все равно бросилась к двери, нашарила в сумочке ключ, влетела в квартиру и, схватив трубку, "аллекнула".
Молчание длилось всего секунду. И, наверное, тогда она окончательно поняла: "Все!" Ничего больше не будет и ничего уже не нужно: ни российского сыра, купленного на рынке, ни новенького ещё набора американской косметики, ни постельного белья, ни ремонта в квартире - ничего...
- Алла? - спросил Вадим, словно хотел удостовериться, что это, действительно, она.
- Да, это я, - отозвалась она вмиг севшим голосом.
Он снова помолчал. Потом судорожно втянул в себя воздух: она слышала там, на том конце провода его странное дыхание.
А ещё через секунду он сказал:
- Я все знаю. И Лиля знает. Так что можешь не оправдываться. Ничего не говори, ладно? Ни слова. А я скажу... Олеськи я тебе, сволочь, не прощу никогда.
И все. Короткие мерные гудки, как сокращения сердца.
Алла положила трубку. Аккуратно, на рычаг. Вернулась в прихожую, разулась. Поставила босоножки на полку, подняла с пола пакет. Прошла с ним на кухню. Выгрузила в холодильник сыр, молоко, овощи и сосиски. Включила чайник. Вода забурлила.
Она босиком прошлепала в комнату, достала из ящика стенки ампулу, одноразовый шприц и упаковку таблеток. Снова заглянула на кухню, выдернула чайник из розетки и закрылась в ванной. Ей не было ни горько, ни страшно и почему-то казалось, что она знала. С самого начала знала, что это закончится именно так.
Знала ещё в тот день, когда стояла на окне в туалете студенческого общежития и просто смотрела вниз. В женскую уборную тогда ввалился пьяный Игореха Гараев с четвертого курса. Озадаченно остановился напротив кабинки, оглянулся на Аллу:
- А я туда, простите, попал?
- Не-а, - ответила она. - Тебе надо было подняться этажом выше. Это третий.
- Пардон! - Он икнул и посмотрел на неё с возрастающим интересом. - А ты чего это на окно забралась? У вас, госпожа, суи-ци-ди-а... суицидальние намерения, что ли?
Алла рассмеялась:
- Дурак! "Суицидальние". "Суици-ближние".
Тогда ей было просто хорошо. Очень хорошо. В комнате тусовалась толпа народа, а в туалете её никто не трогал. И можно было стоять на окне, и смотреть на темный асфальт, и на кошек, роющихся в помойных баках, и на шелестящие деревья.
Но именно тогда она впервые представила, а что если... И тут же отогнала неприятную мысль, потому что "если" просто не могло случиться.
Их первая (она тогда ещё не знала, что и единственная) ночь любви закончилась только четыре часа назад, и все тело приятно ныло. Алла чувствовал, что никаких "если" быть не может, что Вадим никогда её не бросит, и что именно с сегодняшнего дня начинается новый отсчет в её жизни.
Что было вчера? А ничего не было! Обычная массовая попойка. Только она случайно оказалась с ним рядом за столом и сразу от волнения стала давиться колбасой. Над ней все смеялись. А потом Вадим обнял её за талию, занюхивал водку её волосами, смеялся вместе со всеми и почему-то приговаривал: "Ох, Алка, какая же ты шальная и непутевая".
Ей нравилось слово "шальная". Оно было озорным и веселым. Она хотела быть шальной, а не пресно-скучной, как многие девчонки из общаги, которые постоянно прибираются в тумбочках и стенных шкафах, варят супчики, а на досуге учатся и вяжут. Наверное, поэтому она набралась смелости и сама подставила ему лицо для поцелуя, когда они вдвоем вышли в коридор покурить.