Любому поэту — начинающему и знаменитому — всегда хочется узнать, какое впечатление произвело на слушателя стихотворение. Однако Василий не стал спрашивать «Ну как?», не дожидался, пока я по собственной инициативе выскажу свое мнение об услышанном. Он словно жалел, что сгоряча предложил мне послушать стихи о самом заветном, потому что, едва закончив читать, сразу же перешел на прежний полушутливый тон, заговорил о вещах, не имеющих отношения к поэзии.
— Парни наши умеют грудь колесом делать, недаром в селе уличные прозвища такие: Федя-генерал, Сенька-полковник, Петр-майор. Как в генеральном штабе— ни одного рядового. Только я вот ростом не вышел, а потому и офицерского звания от односельчан не получил, числюсь просто Васькой, без добавления.
— Зато поэт.
— Поэт, — лукаво усмехнулся Журавлев. — Да у нас в Усть-Цильме каждый третий стихи пишет, честное слово! Песни сами складывают, не ждут привозных… Еще бы: ведь мы — усть-цилемцы!
Стихотворцев в Усть-Цильме действительно хватает. Во всяком случае здесь их куда больше, чем где-либо в другом месте. Не знаю, чем это обусловлено, но это так. Вероятно, когда человек с детства видит живую связь времен, воспитывается в атмосфере строгой любви к русской природе, к песне, к меткому, образному слову, он становится поэтом. Не обязательно пишущим и печатающимся. Поэтом по отношению к жизни, к людям, к своему делу.
Таков покоривший меня Осип Алексеевич Вокуев, ученик Журавского. Он страстный селекционер, человек беспокойной мысли, продолжающий вот уже полвека без Журавского дело своего учителя, когда-то заразившего молодого деревенского парня своей неистовой верой в плодородие здешней земли, влюбленностью в нее. Казалось бы, что человеку надо. Возраст почтенный, пора и на покой: заслужил. Да и силы не те, что прежде. А он, как и в начале века с Журавским, от зари до зари на ногах. На участке опытной станции, на своей делянке, на полях окрестных колхозов. Ищет, пробует, экспериментирует, по-юношески непосредственно и горячо переживая каждый успех и каждую неудачу. Ни ученых степеней, ни званий за долгие годы служения науке не получил. И не нужны ему эти лавры. О другом мечтает: оставить людям после себя что-то необходимое, щедрое, дорогое. Ради этого и не щадит себя.
Встречаясь с такими вот стариками, каждый раз поражаешься: до чего они молоды душой.
Цена молока
Допотопный колесный пароход, похожий на утюг, медленно тащился вниз по Печоре. Он плавал последнюю навигацию: осенью его должны были отправить на слом. Так сказал мне пожилой механик, и в его голосе прозвучала неподдельная печаль.
— Давно пора! — воскликнул помощник капитана, блеснув белозубой улыбкой. — А то, Иван Федорович, стыдно на таком корыте ходить-то, вот-вот развалится.
— Дурак ты, Костя, — беззлобно сказал механик, — ни черта не понимаешь. Подстреленного сокола и ворона носом долбит. Еще неизвестно, как новая посудина себя поведет, а старик, — Иван Федорович похлопал ладонью по борту парохода, — старик испытанный, не подкачает.
— Так уж! — усомнился Костя. — Да мне от одних «ятей» выть хочется. Хоть бы заменили таблички, а то везде «буфетъ», «туалетъ», сплошная дореволюционщина! Я знакомым стесняюсь говорить, на каком судне плаваю, — засмеют. Вот что значит не везет: мечтал после училища на «Ракету» попасть, угодил на развалину!
Он огорченно махнул рукой и ушел. Иван Федорович сказал с добродушной усмешкой:
— Переживает… Я тоже переживаю, жаль с этим кораблем расставаться, — он сделал упор на слове корабль. — Конечно, вышел ему срок, я понимаю, другие посудины придут, там и техника помощней, и работать будет полегче. А все равно жаль. Как человека. Хорошо, коль на переплавку отправят, все новую жизнь обретет. А как оставят в затоне ржаветь, каково ему будет, а? Одинокий, без дела стоит у берега, ржа его гложет, мимо же молодые теплоходы бегают. Не позавидуешь…