— Хорошо… — сказал человек, остановившись на отдых, перекапывая небольшое поле, где раньше была картошка. — Как же хорошо–то…
И затем он продолжил.
Отец внимательно смотрел за работой сына. Его глаза быстро двигались. Отец человека смотрел на работающего сына ощущая удовлетворение, которое рождалось в теле, но, вот дела, тела–то у отца человека и не было.
Но его это не смущало.
— Хорошо, — прошептал отец человека, довольно вздыхая. — Как же хорошо.
Он и не заметил, как сын подошёл к нему, хотя слух у головы без тела обострился, и нюх тоже, да и зрение стало лучше, учуять запах пота, или услышать даже самые тихие шаги отец человека мог теперь с лёгкостью.
Но даже не заметил.
— Кусты смородины все засохли…
Если бы отец человека мог вздрогнуть всем телом, он бы вздрогнул.
А его сын продолжал:
— И воды совсем нет, — он стукнул ногой по громадному баку, ныне пустому, но ранее, до Фиолетовой Луны, всегда заполненному водой.
Немного обдумав услышанное, отец человека ответил:
— А смысл поливать? Всё равно ничего не вырастет же. Земля сгнила.
— И что? Главное… главное, что всё нормально и хорошо, ты так не считаешь, папа? — и сын улыбнулся.
Улыбнулся своему отцу. И отец улыбнулся ему в ответ.
Несмотря ни на что, голове нужно было есть, и еда не вываливалась из обрубка шеи, растворяясь где–то между ртом и кадыком. Поэтому человек кормил его тем, что было в доме, хоть еды там и не имелось почти.
После они пошли к железнодорожной платформе. Человек уселся на неё, держа голову отца у себя на коленях. Он глубоко вдохнул, а потом выпустил воздух из груди сложив губы трубочкой, будто выдыхая сигаретный дым.
— Посмотри, — сказал он отцу, медленно поворачивая его голову. — Разве у нас тут не красиво?
— Красиво…
Отец человека смотрел на низенькие одноэтажные домики дачного посёлка, такие маленькие и родные, спокойные, родной дом, убежище, пусть у некоторых из них выломаны были двери и окна. Даже без тела, даже обездвиженный, лишённый, казалось бы, всего, отец человека чувствовал себя хорошо и спокойно здесь и сейчас, в этой уютной одноэтажности, с высохшей зеленью вперемешку, на руках своего сына.
— Что ты видишь? — спросил он у него.
Человек в ответ недоумённо переспросил:
— Что?
— Ну… — повторил отец. — Что ты видишь–то? Красиво–то красиво, а что ты видишь?
Человек задумался.
Он видел одноэтажные домики, но знал при этом, что за теми домиками, если пройти далеко, а может и не очень, наверняка есть другие люди, другие дома, города.
Тут человек вспомнил о Герберте, но теперь, может, из–за того, что всё у человека было хорошо, а может, по иным причинам, воспоминания об этом высоком, властном, тираничном учёном не вызывали у человека злости.
— Как думаешь, — спросил человек у отца. — Герберт… Он хороший или плохой?
Отец промолчал и двинул глазами из стороны в сторону, хотя его сын этого не увидел.
— Хороший, плохой… легче тебе от этого станет?
— Я бы не сказал, что мне тяжело, пап.
— Мне–то теперь уж явно нетяжело… — отец человека первым захихикал над своей немудрёной шуткой.
А его сын вздохнул:
— Мы ведь дружили… — медленно протянул он, глядя в небо. — Мы ведь правда дружили, он мне помог. А потом всё пошло наперекосяк. Серая земля меняет человека, или власть меняет, а? А может, он изначально был таким, а я этого не видел?
— Вот уж этот вопрос задавать надо не мне.
И они замолчали.
Спустя пару минут первым нарушил молчание отец человека:
— Всё ведь хорошо, так? — он не стал дожидаться ответа. — Так почему у меня такое ощущение, словно меня кинули в воду, и я тону, словно с каждым днём между мной и воздухом слой воды всё толще? Словно медленно иссякает свет, затихают звуки, хотя слышу и вижу я острее…
Человек ничего не ответил.
Голова отца продолжала говорить очень глухо и негромко:
— Я понимаю, что всю жизнь ошибался, мне стыдно за это. Как смешно. Как смешно. Всё плохое, что я сделал в этой жизни, было ради любви матери… Я так хотел ощутить её снова. И ведь было столько шансов! Даже когда с Катей жить начал, я не смог остановиться. Всё, что мне нужно было — перестать. А я не перестал, — голова глубоко вздохнула. — Простила бы меня мама? Я её да. Простила бы меня Катя? Я её давно простил…
В конце концов они пришли на железнодорожную платформу. Теперь по ней ходило уже гораздо меньше людей, чем раньше, точнее, их совсем почти уже не ходило. За время, что прошло после ухода Герберта, человек иногда видел проходящих, но с ними не заговаривал, и они в посёлке не останавливались.