В другой раз к барьеру вызвали уже самого француза, и опять за шутку – но на сей раз, на взгляд Вари, довольно смешную. Это было уже после того, как ее повсюду стал сопровождать юный Гриднев. Д'Эвре опрометчиво заметил вслух, что «мадемуазель Барбара» теперь похожа на Анну Иоанновну с арапчонком, после чего прапорщик, не устрашившись грозной репутации корреспондента, потребовал от него немедленной сатисфакции. Поскольку сцена произошла в Варином присутствии, до пальбы не дошло. Гридневу она велела помалкивать, а д'Эвре – взять свои слова обратно. Корреспондент тут же покаялся, признав, что сравнение неудачно и monsieur sous-lieutenant[19] скорее напоминает Геркулеса, захватившего керинейскую лань. На том и помирились.
Временами Варе казалось, что д'Эвре бросает на нее взоры, которые можно растолковать только в одном смысле, однако внешне француз держался сущим Баярдом. Как и другие журналисты, он по нескольку дней пропадал на передовой, и виделись они теперь реже, чем под Плевной. Но однажды произошел у них наедине некий разговор, который Варя впоследствии восстановила по памяти и слово в слово записала в дневнике (после отъезда Эраста Петровича почему-то потянуло писать дневник – должно быть, от безделья).
Сидели в придорожной корчме, на горном перевале. Грелись у огня, пили горячее вино, и журналиста немножко развезло с мороза.
– Ах, мадемуазель Барбара, если бы я был не я, – горько усмехнулся д'Эвре, не ведая, что почти дословно повторяет обожаемого Варей Пьера Безухова. – Если бы я был в ином положении, с иным характером, с иной судьбой… – Он посмотрел на нее так, что сердце у Вари в груди запрыгало, как через скакалку. – Я бы непременно посоперничал с блистательным Мишелем. Как, был бы у меня против него хоть один шанс?
– Конечно, был бы, – честно ответила Варя и спохватилась – это прозвучало как приглашение к флирту. – Я хочу сказать, что у вас, Шарль, было бы шансов не меньше и не больше, чем у Михаила Дмитриевича. То есть никаких. Почти.
А «почти» все-таки прибавила. О ненавистное, неистребимое, женское!
Поскольку д'Эвре казался расслабленным, как никогда, Варя задала вопрос, давно ее интересовавший:
– Шарль, а есть ли у вас семья?
– Вас, конечно, на самом деле интересует, есть ли у меня жена? – улыбнулся журналист.
Варя смутилась:
– Ну, не только. Родители, братья, сестры…
Собственно, зачем лицемерить, одернула себя она. Совершенно нормальный вопрос. И решительно добавила:
– Про жену, конечно, тоже хотелось бы знать. Вот Соболев не скрывает, что женат.
– Увы, мадемуазель Барбара. Ни жены, ни невесты. Нет и никогда не было. Не тот образ жизни. Интрижки, разумеется, случались – говорю вам об этом без стеснения, потому что, вы женщина современная и лишены глупой жеманности. (Варя польщенно улыбнулась). А семья… Только отец, которого я горячо люблю и по которому очень скучаю. Он сейчас во Франции. Когда-нибудь расскажу вам о нем. После войны, ладно? Это целая история.
Итак, выходило, что все-таки неравнодушен, но соперничать с Соболевым не желает. Верно, из гордости.
Однако это обстоятельство не мешало французу поддерживать с Мишелем дружеские отношения. Чаще всего д'Эвре пропадал именно в отряде у Белого Генерала, благо тот постоянно находился в самом авангарде наступающей армии, и корреспондентам там было чем поживиться. В полдень 8 января Соболев прислал за Варей трофейную карету с казачьим конвоем – пригласил пожаловать в только что занятый Адрианополь. На мягком кожаном сиденье лежала охапка оранжерейных роз. Собирая эту растительность в букет, Митя Гриднев изорвал шипами новенькие перчатки и очень расстроился. По дороге Варя его утешала, из озорства пообещала отдать свои (у прапорщика были маленькие, девичьи руки). Митя насупил белесые брови, обиженно шмыгнул носом и с полчаса дулся, моргая длинными, пушистыми ресницами. Пожалуй, ресницы – вот единственное, с чем заморышу повезло, думала Варя. Такие же, как у Эраста Петровича, только светлые. Далее мысли естественным образом переключились на неведомо где скитающегося Фандорина. Скорей бы уж приезжал! С ним… Спокойней? Интересней? Так сразу и не определишь, но определенно с ним лучше.
Доехали, когда уже смеркалось. Город притих, на улицах ни души, лишь звонко цокали копытами конные разъезды, да грохотала подтягивавшаяся по шоссе артиллерия.
Временный штаб находился в здании вокзала. Еще издали Варя услышала бравурную музыку – духовой оркестр играл «Славься». Все окна в новом, европейского типа здании светились, на привокзальной площади горели костры, деловито дымились трубы походных кухонь. Больше всего Варю поразило то, что у платформы стоял самый что ни на есть обычный пассажирский поезд: аккуратные вагончики, паровоз мирно попыхивает – словно и нет никакой войны.
В зале ожидания, разумеется, праздновали. Вокруг наскоро сдвинутых разномастных столов с нехитрой снедью, но значительным количеством бутылок пировали офицеры. Когда Варя с Гридневым вошли, все как раз грянули «ура», подняв кружки и обернувшись к столу, за которым сидел командир. Знаменитый белый китель генерала резко контрастировал с черными армейскими и серыми казачьими мундирами. Кроме самого Соболева за почетным столом сидели старшие военачальники (из них Варя знала только Перепелкина) и д'Эвре. Лица у всех были веселые, раскрасневшиеся – кажется, праздновали уже давно.
– Варвара Андреевна! – закричал Ахиллес, вскакивая. – Счастлив, что сочли возможным! «Ура», господа, в честь единственной дамы!
Все встали и заорали столь оглушительно, что Варя испугалась. Никогда ее еще не приветствовали таким активным образом. Не зря ли она приняла приглашение? Баронесса Врейская, начальница походного лазарета, с персоналом которого квартировала Варя, предупреждала своих подопечных:
– Mesdames, держитесь подальше от мужчин, когда те разгорячены боем или, того пуще, победой. В них просыпается атавистическая дикость, и любой мужчина, хоть бы даже выпускник Пажеского корпуса, на время превращается в варвара. Дайте им побыть в мужской компании, поостыть, и тогда они снова примут цивилизованный облик, станут контролируемы.
Впрочем, ничего особенно дикого кроме преувеличенной галантности и чрезмерно громких голосов Варя в соседях по столу не заметила. Посадили ее на самое почетное место – справа от Соболева. С другой стороны оказался д'Эвре.
Выпив шампанского и немного успокоившись, она спросила:
– Мишель, скажите, что это там за поезд? Я уже не помню, когда в последний раз видела, чтоб паровоз стоял на рельсах, а не валялся под откосом.
– Так вы ничего не знаете! – вскричал молодой полковник, сидевший с края стола. – Война закончилась! Сегодня из Константинополя прибыли парламентеры! По железной дороге, как в мирное время!
– И сколько их, парламентеров? – удивилась Варя. – Целый состав?
– Нет, Варенька, – пояснил Соболев. – Парламентеров только двое. Но турки так испугались падения Адрианополя, что, не желая терять ни минуты, просто прицепили штабной вагон к обычному поезду. Без пассажиров, разумеется.
– А где парламентеры?
– Отправил в экипажах к великому князю. Дорога-то дальше взорвана.
– Ах, сто лет не ездила по железной дороге, – мечтательно вздохнула она. – Откинуться на мягкое сиденье, раскрыть книжку, попить горячего чаю… За окном мелькают телеграфные столбы, колеса стучат…
– Я бы вас прокатил, – сказал Соболев, – да жаль маршрут ограничен. Отсюда только в Константинополь.
– Господа, господа! – воскликнул д'Эвре. – Пгекасная идея! La guerre est en fait fini,[20] тугки не стгеляют! А на паговозе, между пгочим, тугецкий флаг! Не пгоехаться ли до Сан-Стефано и обгатно? Aller et retour,[21] a, Мишель? – Он окончательно перешел на французский, все более распаляясь. – Мадемуазель Барбара прокатится в мягком вагоне, я напишу шикарный репортаж, а с нами съездит кто-нибудь из штабных офицеров и посмотрит на турецкие тылы. Ей-богу, Мишель, пройдет как по маслу! До Сан-Стефано и обратно! Им и в голову не придет! А если и придет, стрелять все равно не посмеют – ведь у вас их парламентеры! Мишель, из Сан-Стефано огни Константинополя, как на ладони! Там загородные виллы турецких везиров! Ах, какой шанс!