Орали
раненые пулеметной очередью у ограды. Орали наци, которых зацепил собственный пулеметчик. Орали пленные, прорвавшиеся на волю под колючкой. Орали не добежавшие, еще не пробившиеся. Орала дюжина навалившихся на ворота, орал Тыщкмбриг:
— На себя, на себя тяните, вашу мать через жопу!
Сбоку раздалась короткая автоматная очередь, все заорали еще громче. Очередь оборвалась, зато раздался отчаянный предсмертный крик, потом другой. Два красноармейца бегом подтащили Колю к прожекторной вышке. Лысый бежал сбоку, повизгивая: «Давай, давай!» Он приподнял выше нижнюю нитку колючки и заорал: «Просовывайте его сюда — подальше, подальше — все, бросайте.» Увидел тело Михалыча, сплюнул, сказал «П*з*ец котенку!» и побежал к воротам. Коля на четвереньках добрался до Михалыча, недоуменно потрогал пальцем залитую чем-то металлическим глубокую вмятину на его спине и потряс за плечо:
— Михалыч, ты живой?
Тот оторвал щеку от болота, простонал: — Ублииии![3] — и улыбнулся:
— Живой. Сейчас встану.
— Ты ранен в спину?
— Нет. Пуля по гимнастерке размазалась, только пара ребер треснула. Все уже, проходит. Пошли, нам в лес надо поглубже, пока охрана не опомнилась.
Михалыч встал, охнув от боли в спине, поморщился, взглянув на мокрые и грязные кальсоны, подтянул штаны и застегнул пуговицы на штанах и гимнастерке.
— Идти можешь?
— Могу — могу. В сапогах — нормально. Еще бы портянки… Ты-то как, босиком, по лесу?
— Не бери в голову, я умею босиком. Давай, пригнись — и побежали.
Они успели добраться до кустов на опушке, когда сзади дружно застучали автоматы и к ору добавилась команды на немецком лае. Забравшись в лес, Михалыч остановился:
— Стоп. Надо подумать, куда идти. Убежать мы не сможем, они быстрее. Надо идти туда, куда погоня не пойдет. Собак пока у них нет.
— Как ты это узнаешь? Давай со всеми, я постараюсь бегом.
— Нет. Наци побегут за толпой. Нам надо оказаться сбоку.
— А как мы потом дорогу найдем и к своим выходить будем? Нам еще через фронт идти, а там, если в одиночку — не немцы, так свои застрелят.
— Потом — это потом. — вздохнул Михалыч — Сейчас — о воде, о еде, ходьбе. Без воды и еды мы ни до какого фронта не дойдем.
— Михалыч, надо вместе. На миру и смерть красна.
— Убли! — взвился Михалыч. — Не терпится? Жить — надоело, умереть — легче? Тогда зачем бежал? Непонятно что ли, что всем надо разбегаться веером, чтобы увеличить шанс выжить?! Кончай хернить[4], нам нужна вода. Потом — все остальное, все, от портянок до спичек, начиная с хлеба. Там, где меня взяли, я спрятал… свои вещи. С ними — все добудем.
— Ты чего? Тут Родина гибнет, а он — «портянки, спички, вещи».
— Николай, ты — каздак,[5] — мрачно процедил Михалыч — я пошел. Был бы ты взрослее, послал бы тебя полем, а так, хочешь — иди со мной, не хочешь — иди сам. Спорить будем сытые и в безопасности.
Встал и пошел. Через день произошла
Встреча.
За это время, Коля и Михалыч раздобыли воды. Нашли ручей, напились, умылись и прошли по нему около двух километров. Потом Михалыч снял галифе, промыл в ручье и, туго завязав узкие концы штанин, наполнил их водой. Кальсоны опять пришлось измазать в глине, чтобы не отсвечивали. Он повесил связанные пустой промежностью водяные колбасы на левое плечо. На правое опирался Коля, но не наваливался. Несколько раз он отпускал подпорку и шел сам, хотя и медленно. Жажда страшнее голода — им стало легче. Говорили они мало, поэтому без труда обходили спорные темы, Оба повеселели. Они шли два часа, потом час отдыхали — и так круглые сутки. Ночью Коля держался за Михалыча и шел сзади, а тот выбирал дорогу и предупреждал о кочках, ямах и ветках. Колю не удивляло, что Михалыч видит в темноте. Прошли, похоже, километров тридцать, пока под утро не напоролись на шепот:
3
«Убли»: происхождение очевидно, Михалычу неизвестно. Выражает наивысшую степень любой эмоции.
4
«Хернить»: происхождение очевидно, Михалычу неизвестно. Означает сообщать бессмыслицу, глупость, или ложь.
5
Еще одно слово из языка Михалыча. Можно предположить, что оно сложилось из «казел» и «м*д*к».