Я не совсем поняла, что такое этот «Питер», но кивнула. Всё равно я чувствовала себя грешной и окончательно завравшейся.
На дороге не было снега, иначе мы бы не удержались на двух колёсах. Зато самоходные кареты шли потоком. И наша штуковина летела быстрее всех. Да. У нас такого не увидишь. Три-четыре кареты проедут, и всё. А тут их было столько! Не сосчитать!
— А теперь пойдём, — Максим помог мне сойти на землю и потянул за собой по каким-то странным переулкам.
Я понимала, что мы поднимаемся в гору, но не знала, зачем? Пока мы не оказались на холме. Видимо, это была одна из самых высоких точек. Город ластился к ногам, став вдруг своим и домашним, смирив яростные волны огней, пульсирующих и накатывающихся друг на друга.
— Красиво? — склонился ко мне Максим.
— Да, — улыбнулась я. — Никогда не видела, такой удивительной столицы!
Он поцеловал меня в губы, прижимая к себе, когда я от неожиданности покачнулась на каблуках. Мне следовало ударить его по щеке, несильно, и закричать, что это непозволительно, я принцесса, за мой единственный благосклонный взгляд бьются тринадцать женихов, то есть двенадцать, конечно. Но вместо этого я неумело и осторожно ответила ему.
И поняла, какая частица меня сломалась на Снежном карнавале: ставшая со временем совершенно слабой уверенность в предначертанном счастье. Кажется, счастье придётся искать, не обращая внимания на Ясень и легенды о демиургах, все вместе взятые. Может быть, и подраться за него. Вот только с кем?
И тут пиявка, будь она неладна, ввинтилась в его язык, я дёрнулась, Максим вскрикнул, я вытащила тварь из его языка и ткнула в свой. Но она… сломалась! Я понимала, что он говорит, но ответить не могла. Сунув сломанную пиявку в карман, я покивала ему. И он, ничего ещё не зная, повёл меня вниз к этому, двухколёсному средству передвижения. Я прыгнула в седло позади Максима, и мы взлетели в синеву вечера.
Не помню, как мы неслись к нему домой, я этого не заметила. Свобода, которую я разрешила себе, была непривычной и невозможной. Я закрывала глаза, от снежинок, бьющих в лицо, и отделяла себя от мыслей, заставляющих краснеть.
А Максим кричал мне сквозь снег и шум мотора, слегка обернувшись, как я красива.
О том, что волосы мои — заря, пронзённая лучами солнца. Глаза вобрали неба синеву, а губы алеют, как ягоды в раю.
Его слова сплетались в странные строки, кажется, в стихи, с необычными рифмами, ведь это был чужой язык, и временами я не слышала слов, видимо, пиявка не справлялась с переводом.
Максим притормозил у дома-кубика. И обернулся ко мне. Как описать, что я чувствовала? Целоваться было очень больно, ранку на языке щипало немилосердно, но и остановиться было невозможно. Нежность наполняла тело удивительной мелодией. Я начинала понимать, что имел в виду Митиль, сказав, что я должна оторваться.
Мне было хорошо.
Комок страхов внутри распадался.
Максим подхватил меня на руки, торопливо ткнул ключом в дверь и внёс меня в крошечное помещение с блестящими створками дверец, теперь уже шепча слова, облепляющие меня нежностью.
И хотя следом за нами вскочил какой-то странный тип, Максим не выпустил меня из рук, не оторвался от моего языка. Аромат корицы и шоколада перебивал душный запах белых лилий.
В узком и низком жилище Максима был слишком яркий свет. Больше я ничего не разглядела, решив дойти до той черты, до которой он посмеет добраться. Постель была жёсткой. Это слегка меня отрезвило, и я зашептала заклинания, активирующие кулон, ограждающий от болезней и нежданных обстоятельств. Подруги по университету подарили, а сейчас он пригодился, впервые в жизни. Магия в этом мире казалась песком на зубах: её было очень мало, и она не собиралась в одно целое. Но я пыталась несколько раз, и кулон порозовел.
— Что? Что ты говоришь? — привстал надо мной Максим.
Я ткнула в свой язык и помотала головой.
— Ответить не можешь? — удивился он и исчез, принёс мне лист бумаги и карандаш.
При виде обыкновенного карандаша я так обрадовалась, словно нашла в чужом мирке родного человека! Но писать на языке мира Митиля я не умела, как и читать.
Снова покачала головой.
— Так сильно поранилась? — огорчился Максим.
Я помотала головой, как глиняная игрушка. И попыталась распрямить хвостик пиявки, но тот совсем отломился. А если положить тварь на язык? Я попробовала… и смогла произнести только скрипуче некрасиво и едва понятно:
— П-п-пр-р-родолж-ш-шай… — больше ничего не выходило сказать.
Но ему, видно, хотелось слышать только это слово, он снова обнял меня, и мы начали с того же самого места, где остановились.