Когда Серегин вечером вернулся в Матвеевку, бабка Ульяна напротив крыльца мыла поросенка. Тот возлежал в корыте, блаженно раскинувшись, бабка поливала его из чайника, терла розовым душистым мылом и спрашивала:
— Ну как, нравится?
— У-у, — отвечал поросенок, прикрывая маленькие глазки белыми ресничками.
— А есть будешь?
— Ню!
Чистенький, розовый, а лопухи ушей такие, что в них видны на просвет кровеносные сосуды, поросенок выкарабкался из корыта и, покачиваясь, побрел по двору. Пока бабка Ульяна выплескивала в дальнем углу мыльную воду, он залег в пыль, в самую грязь.
— Ах, тошно мне! — воскликнула бабка Ульяна. — Что ж ты делаешь, нечистик. За этим я тебя и мыла?
— Угу-угу…
Или ночь была такой душной, — за рекой собиралась гроза, громоздились тучи, с хрустом терлись одна о другую, ворочались сердито, — или по какой-то иной причине, Серегину спалось плохо. Он просыпался несколько раз. Вышел бы, чтобы прогуляться немного, но на крыльце на своем тюфячке спала Ульяна Петровна. Не хотелось ее беспокоить. Впрочем, ей тоже не спалось. Сидя возле окна, не зажигая света, Серегин слышал, как бабка Ульяна ворочалась, вздыхала. И так почти до рассвета.
Утром Серегин пошел умываться на реку и решил прогуляться лугами. Травы были еще в росе, поэтому он оставил на берегу ботинки, засучил брюки до колен. Свернул к Бычку — старице под серебристыми ивами. В отличие от реки, вода в Бычке была темной, — видимо, дно в нем было илистое, — в воде, как в зеркале, отражались облака. Они медленно появлялись и сходили, как изображение с большого экрана телевизора.
— Нагулялся? — спросила бабка Ульяна, когда он вернулся.
Она сидела на кухне. Все для Серегина у нее было приготовлено, на столе лежал нарезанный хлеб, стояла принесенная из погреба крынка молока.
— А я все смотрю на тебя, как ты ходишь там. И вчера ходил, и сегодня. Все подолгу стоишь возле Бычка.
— Это самое красивое место. Когда смотришь в воду, то видишь, как в ней отражаются облака. Одно, другое.
— Это лица, — сказала бабка Ульяна.
— Какие?
— Там, на Бычке, фашисты расстреливали людей и сбрасывали в воду.
Серегин, притихнув, смотрел на Ульяну Петровну.
— Там расстреляли всю нашу семью, свекровь, мужа и моего сына, Колюшку. Я тебе его фотографию показывала. Сашка сейчас весь похож на него, и роста такого же.
Я была связной у партизан, фашисты об этом как-то узнали. Приехали, входят во двор. А я услышала, что заговорили, как почувствовала — за мной. Вот там за калиткой в огороде грядки полола. Коленька все мимо по тропке бегал. Машина подъехала, побежал посмотреть, кто там. Я, как только на калитке кольцо тронули, бух между грядок вниз лицом и лежу. Наши все в доме. Слышу, немцы в дом вошли. А потом, погодя, ведут. Муж впереди, руки заложены за спину, в землю смотрит перед собой, свекровь — следом, а последним — Колюшка. Выскочил и оглядывается. «Мамка! — зовет. — А мамка-то где? И мамку возьмем».
Немцы, что сзади идут с автоматами, тоже в мою сторону оглядываются. А Коленька остановился и кричит жалобно: «Мама!»
Чувствую, сейчас в мою сторону побежит. Тогда отец остановился, взял его за ухо, завернул как следует и повел.
В жизни ребенка никогда не наказывал, пальцем не притрагивался. А тут: «Иди-и!..» — «Папка! Ты плохой!»
А я лежу между грядок и, чтоб не закричать, землю грызу.
С той поры, как подходит лето, на крыльце сплю: все кажется мне, что Коленька вернется. Не хочу плакать, а плачу тихонько. Плачу…
Взволнованный, Серегин шел на завод. Решил позвонить в Ленинград, не заходя в цех.
Ему ответили, что кроме Петроченкова еще приехал кое-кто из членов комиссии. Помаленьку собираются. Штудируют отчеты. Есть большое желание увидеть изображение в цвете.
— Нет, этого нельзя делать, — повторил Серегин. Но он знал, какой пробивной силой обладает Петроченков. Пойдет к руководству института, будет требовать, просить, настаивать. Небось он-то там и подбивает всех членов комиссии. «А вдруг да согласятся наши?» — подумал Серегин. И поэтому сказал: — Еду. — Как-то само собой сорвалось с языка.
— Когда? — тотчас обрадованно спросили в трубке. Им-то было легче, спокойнее в присутствии Серегина.