Надо же так — всю жизнь ненавидеть этот блестящий клоповник, эту грязищу, эти копеечные шмотки, этих носатых черноволосых старух, нависающих над хурмой и апельсинами, младенческие лица крепких мужиков над лотками со свежим мясом; всю жизнь ненавидеть — и всю жизнь ходить. А теперь Рите как будто даже хорошо. До рынка не едет ни один автобус — а значит, двадцать минут пешком. Сорок, значит, — дорога туда и обратно. Еще двадцать минут на покупки — а их, умеючи, можно растянуть и на два часа. Рита из каждого своего дня сможет вычеркнуть почти три часа. Можно еще ходить в церковь утром и вечером. И взять в школе полставки лишних.
Или вот еще кафе на Гагарина — подвальчик с оранжевыми столами и медленной музыкой. И кофе там дешевый. Раз в неделю можно себе позволить. Рита присмотрела уголок у окна за искусственной пальмой — там можно просидеть целый вечер. Почитать что-нибудь. Подписаться на «Литературу в школе», перечитать «Жизнь Клима Самгина», а там уже видно будет.
Становится так тепло, что Рита расстегивает плащ и убирает шарф в сумку.
Еще можно съездить в Ростов к тете Свете и в Саранск, к папе на кладбище. А в Доме культуры по воскресеньям концерты, все на них ходят, а Рита нет. Можно начать ходить.
А еще, думает Рита внезапно, можно бросить все, сдать квартиру здесь, уехать в Питер, снять комнату в общежитии, выучиться на искусствоведа, гулять по Невскому проспекту, каждый день бывать в Эрмитаже, а летом ездить купаться в Комарово. Думает — и замирает, и жмурится в страхе, ожидая, что с неба прямо в макушку ей шарахнет тяжелая справедливая молния. Но ничего не происходит. Рита обнаруживает у себя на лице улыбку и позорно бежит с рынка, прикрываясь воротником. Городок-то крошечный. Кто-нибудь обязательно увидит. И обязательно поймет, о чем она тут размечталась.
Ей противно от самого слова — «размечталась», но губы и щеки как будто свело, никуда не девается неправильная эта улыбка, Рита и в автобусе едет с ней, надев очки и надеясь, что рядом нет никого знакомого.
В конце концов, какой смысл мечтать о том, чего не может быть?
А Питер — вот он, ночь в поезде — и все дела.
А на остановке продают рыжеволосых куколок, запечатанных в полиэтилен. Если бы Рите было десять, ее маленькое сердце осталось бы здесь, с этими пластмассовыми длинноногими девочками, у которых настоящие туфельки, короткие серебристые платья и нарисованные большие глаза.
Когда Рите было тридцать два — полтора года назад то есть, — она пожалела денег. И куклу — не купила.
Теперь-то она таких глупостей не делает. Она оставляет себе сто рублей до воскресенья и хочет сказать продавщице, что — вот эту, справа, у нее личико миленькое, — и не может ничего сказать, в горле комок, в глазах черно, и асфальт под ногами весь перекосился, чтобы обидно стукнуть ее по затылку.
Но Рита сильная. Очень сильная. Через десять минут она уже переходит дорогу — зареванная, в испачканном плаще, с таблеткой валидола под языком и рыжей куколкой в пакете.
И Ленка не сонная и не грустная, ничего у нее не болит сегодня, и Риту она сразу узнает. Счастье, оказывается, есть. А дежурит сегодня добрая татарка Мила, она всегда разрешает остаться допоздна.
Рита вдыхает счастье, впитывает его кожей, у нее розовеют щеки и расправляются плечи, а Ленка уже подставляет лапку с обкусанными ногтями — накрасить ядовито-малиновым лаком, и надевает ободок этот ужасный — получается очень даже ничего, и визжит от восторга, увидев роликовые коньки.
В десять часов Риту выгоняют домой.
Она вдруг остро и отчаянно жалеет, что нельзя пойти и прямо сейчас умереть. Чтобы сегодня прошло, а никакого завтра не было, оно подлое и гадкое, чтобы оно не наступило, как всегда наступает — тяжелой и плоской лапой.
Ей так плохо, что кажется — хуже быть не может.
И правда, ничего хуже не случается. Во всяком случае, однажды она везет домой на такси худющую и бледную, но совершенно живую и уже почти здоровую Ленку.
А дальше все идет как обычно: наступает осень, начинается учебный год. На рынок ходить с Ленкой — мука: она все время требует купить какую-нибудь дрянь и ревет, хотя большая уже девочка; а Рита больше не может держать себя в руках и орет на нее, и думает: а вон у той женщины такое знакомое лицо, а вдруг это моя родительница из седьмого «Б», стыд-то какой.