Хо расплылся в улыбке: его страсть к лягушачьему пению всем давно была известна, потому и растил он места такие, где озера, или пруды, или медлительные реки лениво плескались в заросшие камышом берега.
— Жадный какой! — Ганна покачала головой, глядя в глаза Видалю. — Решил лягушечками разжиться на халяву.
— Ты думаешь, у меня своих нет? Полно! Я о друге радею. Плюс некоторое видовое разнообразие… не помешает здешнему биоценозу.
Мак-Грегор фыркнул, Кукунтай зашелся хохотом.
— Какие, однако, слова знает! Ты еще про экосистему вверни.
— И вверну, если с умными людьми толковать придется. Не с вами, убогими, — рассмеялся и Видаль. — За работу, Ганна!
— Я уж и не знаю теперь, как подступиться, — опустила ясны очи Ганна. — Тут лягушки все по науке, правильные, а мы, убогие, лепим, как господь на душу положит.
— Правильно, Ганна, молодца! — подскочил к ней Олесь. — Бросай его, за меня иди, а ему мы прохвессоршу какую найдем.
— Вот ужо! — показал кулак Видаль. — Невесту отбивать…
Но встали наконец из-за стола, пошли по берегу всей гурьбой, и парнишка с ними, не отставая от Видаля.
Расселись на песке у камышей, не слишком близко к Ганне, но и не дальше двух шагов: живое творить — редкое умение, им заразиться любому не помешает, хоть бы даже и одних лягушек, и забава, и польза немалая.
Ганна вытянула стройные ноги, оперлась позади себя руками в берег, закинула голову — кудри черные на песок легли, подбородок точеный, смуглый в луну нацелился.
— Давайте, ребята, все смотрите, — разрешил Видаль, запихивая птицу в просторный карман куртки. — Я этот кусочек удержу.
Мастера вполглаза приглядывались к светлой штриховке камышей на темном небе, к серому песку, нежным движениям прозрачной воды. Такой маленький кусочек можно запомнить в точности. Воли себе не давай, не пытайся на свой вкус переделать — и не будет ущерба. Да вот только мастерам оно самое трудное и есть — не пытаться переделать чужое на свой вкус. Но терпели.
Паренек по имени Рутгерт тоже устроился на песке, позади всех, обхватив худыми веснушчатыми руками острые коленки, во все глаза уставился на Ганну.
А та, оторвав взгляд от темного неба, устремила его в самую гущу камыша, наклонила голову и запела. Песня ее была без слов, голос сильный и гибкий разом наполнил ночь. Не просто так пела она и не для красоты. Такое для красоты голосом не выделывают, и некрасива была ее песня, а только поднималась невысоко и спускалась все глубже и глубже, и голос как будто начинал дрожать низко-низко, и дрожь отзывалась в костях.
Свинья, плескавшаяся недалеко от берега, задергала ушами, забренчала серьгами, сердито хрюкнула — хрюк ее был как рык — и пошла ближе к хозяйке.
Мастер Хо покачивался в лад с песней, пальцы вздрагивали у него, но он прижимал руки к коленям, пока мог, а потом дал им волю, и они поплыли вверх, толстые мягкие руки, невесомыми плавными движениями оглаживая, обминая воздух.
Шорох раздался в тростниках, и оттуда мячиками поскакали лягушки, сначала — зеленые, как и положено, а за ними — яркие желтые, голубые, оранжевые, полосатые, причудливо-пятнистые, голосистые и бойкие. Ганна оборвала песню, наклонила голову набок, любовалась долгопалыми неуклюжими попрыгуньями. Хо согнулся пополам от смеха, смущенно прикрывая лицо рукой. Да и все уже смеялись в голос, откровенно. Уж слишком непохожи были эти игрушечные тварюшки на сдержанные, изысканной прелести пейзажи мастера.
— Самое время выпить! — провозгласил Видаль, вскакивая на ноги. — Обмоем обновочки.
Тут-то и заметили, что Рутгерт все еще сидит неподвижно, уставившись куда-то в глубь зарослей, и едва дышит. По лбу его катился пот, закушенный рот кривился от напряжения.
— Эй, эй, парень, эй! — кинулся к нему Кукунтай. Олесь сорвал рубаху, макнул ее в воду и от души шваркнул паренька по лицу. Видаль зорко, хищно оглядывал заросли. Ганна поманила свинью и ухватила ее за мохнатое ухо. Свинья настороженно хрюкала, недоверчиво косясь в камыши. И дождались. Там что-то гулко булькнуло и завозилось, огромное и неповоротливое. И пошло шуршать, прокладывая дорогу в зарослях.
Огромная лягушка вывалилась на берег, выше боевой свиньи ростом и в три раза толще — выпученные глаза горели алчным огнем, под резиново-тугой кожей переваливались огромные мускулы. За ней следом с треском перла еще одна, и еще, и еще… Пять громадных тварей бороздили песок длинными пальцами, пятнистые горла раздувались и опадали.
Рутгерт очнулся, распахнул глаза и закричал так, как кричат только в кошмарном сне.