— Ничего, сынок, — успокаивал его Хо позже, когда они уже сидели за столом и запивали спасенную дичину спасенным «Альтштадтом». — Для первого раза очень даже хорошо получилось. Видел, каких я мультяшек произвел? А у тебя лягушки вышли правильные, всё как положено, и цвет, и фактура, и повадка… и пропорции соблюдены. Только вот с масштабом ты что-то намудрил… с непривычки.
— Я… я просто в подробностях разглядеть старался… вот и представлял покрупнее.
— Покрупнее! — фыркнул Олесь. — Так нам еще повезло, выходит, что у парня зрение хорошее. А то он бы нам наразглядывал!
— Талант, однако.
— Ну что несешь, Олесь, где ж ты видел с плохим зрением… — покачал головой Видаль. Ганна сидела с ним рядом прижавшись, водила пальчиком по складкам на рукаве. Птица скакала по столу, стукала длинным клювом в тарелки, поглядывала на мастеров круглым блестящим глазом.
Желтый свет окон померк и почти растворился в сером предрассветном свечении, над водой зарождался тонкий невесомый туман. Тишина была такая, что слова падали в нее раздельно и пугающе четко.
— Что ни говори, парень способный, — проворчал МакГрегор, набивая трубку. — Только присмотр за ним нужен.
— Будет и присмотр, — провел ладонью по макушке Кукунтай и, вздохнув, добавил: — Однако.
— Однако уже светает, что ли? — озаботился Видаль. — Ну вот. Расходиться пора — а дождя так и не до…
— Тссс! — зашипел на него Олесь. Скосил глаза направо.
Ао застыл над кружкой. Локти упирались в стол, кулаки под подбородком, рассеянный взор тонул в недопитом пиве. Все затаили дыхание, даже Рутгерт, которого учитель на всякий случай легонько ткнул кулаком в ребра.
Ао мечтал о том, как первые капли дружно ринутся с небес и разобьют стеклянный покой воды, расчертят ее танцем пересекающихся кругов, как шелест сотрет сонную рассветную тишину, как сизая дымка дождя затянет утро.
Ао мечтал, и блаженная улыбка блуждала по его лицу.
Из-за высоких сосновых крон наползали тяжелые тучи.
Светлана Дильдина
ЯБЛОНЯ ЭЛЕН
— Зараза ты маленькая! — проворчала женщина, заслышав грохот за стеной. Села на кровати, вдела ноги в шлепанцы. Миг спустя в дверь шмыгнула рыжая кошка, морда ее была самая невинная.
За окном покачивала ветвями яблоня — разрослись ветви, почти касаются стекла. Женщина полюбовалась на пляшущие по листьям солнечные блики — золотистый и темно-зеленый узор.
Мягкое и теплое коснулось ее ноги.
— И не стыдно? — спросила женщина, склоняясь, чтобы погладить кошку.
— Мррр… — без всякого раскаяния ответила та.
— Какой горшок на сей раз?
Кошка предпочла не отвечать. Устроившись на полу среди пляшущих солнечных пятен, она принялась вылизываться — рыжая шерсть становилась то темной, то светлой, в зависимости от того, как падал свет.
В комнате пахло сладко, — женщина потянулась, вспоминая детство, когда точно такой же аромат доносился с кухни, где мама варила варенье. А сейчас неважно было, как давно занималась приготовлением лакомства она сама: стены сохраняли аромат месяцами, порой он стихал, становясь совсем незаметным, порой пролетал по комнате в полную силу, и в дом возвращалась юность.
Прибравшись — пришлось выставить за дверь кошку, возомнившую, что помогает, — женщина попила чаю и открыла верхний ящик стола. Так она делала каждый день, и каждый раз не вспоминала об этом.
Письма пожелтели от времени, но чернила не выцвели, даже без очков женщина могла видеть буквы. И вновь начала перечитывать — как в первый раз. Улыбалась — морщинки, возникавшие у глаз и рта, как ни странно, молодили ее.
Любимая моя Элен…
Женщина опустила руку с письмом, поправила волосы, — если бы только строчки, а то ведь и голос за ними, а там и взгляд. Каждый раз, когда она берет письма, он на нее смотрит.
До сих пор иногда жаль, что срезала косы. Теперь-то в них толку мало, и все-таки — вдруг огорчится? Но все равно узнает и такую, слегка поседевшую, немолодую уже.
Солнечные блики переместились на письма — и без того теплые, уютные, словно из этой вот самой комнаты в светлых обоях, с занавесками легкими. Будто забавы ради они с мужем писали друг другу, играя в разлуку.