— Скажу прямо: Хоремхеб, мы должны усмирить местную знать, должны показать, что она ничто перед людьми золотой крови Опета. Я сказал достаточно ясно?
Он смотрел прямо мне в лицо, насмешливо, вызывающе. Клянусь всеми богами Кемет, если бы у меня висели на бедре ножны, моя рука схватилась бы за меч.
— Ты мне говоришь это? Мне, Эйе? Зная, что сам я происхожу из местной знати города Хутнисут, что мой отец был начальником служителей бога в этом городе? Ты или безумец, или смеёшься надо мной!
— Не смеюсь, Хоремхеб. Ты построил себе гробницу здесь, в Мен-Нофере, а не в своём родном городе Хутнисут. И ты принадлежишь теперь к знати Мен-Нофера больше, чем к той, откуда ты родом.
Кровь вскипела в моих жилах, и я вынужден был встать и пройтись по комнате, чтобы немного успокоиться. Хорошо было бы выпить немного вина, но я не захотел угощать им Эйе и теперь страдал от этого сам. Эйе спокойно сидел в своём кресле, он даже не стал следить за мной взглядом.
— Значит, так, досточтимый Эйе? Сначала ты хотел взять власть над фараоном, держать его в узде, заставлять его делать то, что ты хочешь. Что угодно тебе. Ты и со мной хотел сделать то же самое, но тебе не удалось покорить ни меня, ни фараона. Потом ты захотел расправиться с немху, тебе и это не удалось. Теперь хочешь отвоевать то, что ещё осталось, подчинить себе знать степатов? Остановись, великий чати! Иначе легко будет подумать, что ты сам помышляешь о власти!
— Молчи, Хоремхеб!
Вот теперь я увидел истинного Эйе — рассвирепевшего, с горящими глазами, в которых читалась одна только беспредельная злоба. Он встал и, резко отодвинув кресло, сказал очень раздельно и чётко:
— Никто ещё не осмеливался упрекнуть Эйе в том, что он замышляет недоброе против Великого Дома. Ты это сказал, и слова твои не унесены ветром в Ливийскую пустыню. Берегись, Хоремхеб, ты ошибся, ты сделал то, чего не нужно было делать. Оставайся же в благоденствии и процветании, пока... Прощай, я ухожу.
Он медлил, словно ожидая, что я брошусь за ним и повергну к его стопам своё раскаяние. Но он плохо знал Хоремхеба, хотя и думал, что знает его слишком хорошо. Это и заставило его сделать ложный шаг, слишком неосторожный и поспешный. Что могло его так встревожить? Что ещё задумал сделать молодой Тутанхамон?
Царевич Джхутимес пришёл ко мне, лицо его было затемнено тревогой. Я всегда знал, как вести себя с ним, но сегодня увидел его незнакомым, непривычным. С тех пор как он лишился своей возлюбленной Кийи, он редко показывался на людях и, как мне показалось, в сражении при Шарухене искал смерти. Глупец, он не знал того, что смерть никогда не приходит к тому, кто зовёт её, что в этом она подобна женщине, чья любовь слишком дорого стоит, и потому я привык смотреть на него снисходительно, хотя он и был царского рода. Его я встретил иначе, чем Эйе, он не мог причинить мне особых неприятностей, хотя и пришёл с явным намерением начать со мной какой-то разговор. Но начать он долго не мог, и мне приходилось только догадываться, что привело его ко мне в дни моей немилости, да ещё с каким-то разговором. Наконец я спросил его прямо:
— Мы давно стали друзьями, Джхутимес, и слишком многое пережили вместе, чтобы вести друг с другом тайные игры, подобно нечестивым жителям Сати. Что тебе нужно? Что тебя привело ко мне? Ты же знаешь, его величество мною недоволен...
Джхутимес вздрогнул, как будто мои слова вывели его из глубокой задумчивости или содержали в себе страшный для него смысл. Он опустил недопитую чашу с вином, и к своему удивлению я увидел в его глазах слёзы, которые воину нечасто приходится видеть на глазах воина. В его слезах отражались огоньки светильников, и от этого глаза казались излучающими свет.
— Хоремхеб, ты всегда был мне другом, моё сердце открыто для тебя, и хотя ты не любил мою Кийю, я прощал тебе то, что в любом другом счёл бы непростительным преступлением. Хоремхеб, она удалилась от меня на поля Налу, я знаю это, хотя многие считают, что её сердце стало добычей чудовища Амт[142]. Но нет, я этому не верю! Кто осмелился поднять на неё руку? Какой человек, какой бог?
— Не кощунствуй, Джхутимес.
— Я почитаю богов! Когда почитать их считалось преступлением, я молился и Исиде, и Маат, и Тоту, я носил на груди древние амулеты, я всегда приносил им жертвы — если не вино и сосуды с благовониями, то хотя бы украдкой сорванные цветы. И только раз, Хоремхеб, только один раз я почувствовал, что земля пошатнулась и что на неё может обрушиться небо. Это была Кийа, моя Кийа, и теперь, когда она наслаждается блаженством в Аменти...
142