Старый жрец опустился на колени, приложил руку к груди Тутанхамона, потом снял с его шеи многоцветный воротник-ожерелье, чтобы облегчить дыхание, велел принести холодной воды, мягкого белого полотна, трав, останавливающих кровотечение. Пока исполняли это приказание, кто-то успел доложить о случившемся царице, она прибежала из своих покоев и бросилась к ложу фараона. «Что с тобой? Что сделали с тобой, любимый?» Старая кормилица Тэйе, вбежавшая следом за ней, обхватила её за плечи, прижала к своей груди, увела, почти оттащила от ложа Тутанхамона. Кто-то тронул меня за плечо, я обернулся и увидел царевича Джхутимеса. «Раннабу, что случилось? Что с фараоном?» Что я мог ответить? Я услышал голос Эйе, глухой, странный голос, в нём звучали тревога и боль, я поднял глаза и увидел его лицо, смертельно бледное, лицо постаревшего отца...
Мернепта никого не замечал. Стоя на коленях у ложа, он одной рукой сжимал запястье Тутанхамона, а другой гладил его по щеке, как захворавшего ребёнка. «Мальчик мой, мальчик!» Я стоял рядом, я слышал его горестный шёпот, я видел смертельно бледное лицо фараона, я вонзил ногти в свою грудь, чтобы облегчить боль, рвущую её изнутри. Вот донеслись до меня звуки молитв и заклинаний, вот послышался жалобный женский крик, вот закричал кто-то, обращаясь к небесам: «Боги, боги!» Ни призыва, ни мольбы не было в этом крике, одна только бесконечная ярость, и с уст моих сорвался древний вопль моего народа, вопль затерянных в бесконечных степях племён, обращённый ко всем богам и к тому, кто допустил злодейство: «Ай-я! Ай-я!» Но не только мои кулаки сжимались в бессильном гневе и не только мой крик источал скорбь и гнев, их было много, и царь хатти должен был услышать и содрогнуться за двойными стенами своей проклятой Хаттусы. Я вдруг почувствовал, что мои руки влажны, и, взглянув на них, содрогнулся, хотя увидел то, что должен был увидеть: на моих ладонях и пальцах, даже на моих браслетах была кровь, царственная кровь Тутанхамона....
ЖРЕЦ МЕРНЕПТА
Он жил ещё долго, мой мальчик, мучительно долго — целый день и целую ночь. Жестокий удар, нанесённый обыкновенным камнем, был так силён, что ничто уже не могло вернуть несчастного юношу к жизни, даже вмешательство богов, к которым возносили молитвы жрецы и народ во всех святилищах Мен-Нофера и окрестных поселений, до которых долетела уже горькая весть.
Тутанхамон, мой мальчик, при рождении которого я читал заклинания, мальчик, чья любовь была единственной отрадой моего Ба и моей одинокой старости, умирал у меня на глазах, умирал в кольце зажжённых светильников, в облаках благовонных курений, умирал совсем молодым, прекрасным и полным здоровья и силы. Несколько раз он открывал глаза, несколько раз приоткрывал губы, словно собирался заговорить, и тогда я наклонялся к нему и спрашивал: «Скажи, кто был с тобой? Кто ударил тебя, мой возлюбленный, мой божественный фараон, мой мальчик, солнце моего сердца? Скажи, кто?» Но он не мог ответить, и только глаза его выражали безмерное страдание, которое он переносил как воин, без единого стона. Я спрашивал: «Скажи, кто это? Эйе? Маи? Раннабу? Туту? Маху? Закрой глаза, если услышишь имя злодея, дай мне знать, кто разбил моё сердце на тысячи мелких осколков!» Но он ни разу не закрыл глаз, хотя от слабости с трудом держал их открытыми, крепился изо всех сил, чтобы невольной слабостью не обречь на смерть невинного. Несколько раз он терял сознание и уже был похож на того, кто отправляется в путешествие к вратам Аменти. Жизнь угасала в нём, как угасает на небосклоне призрачная утренняя звезда, уходила медленно, но беспощадно, уносила с собой зрение, слух, осязание, час за часом отнимала частицу дыхания, и последние несколько часов он уже не открывал глаз, только дышал тяжело и прерывисто, и вот дыхание стало затихать и наконец замерло, и в груди остановилось благородное сердце, чистое и доброе сердце великого фараона, молодого и прекрасного, как солнце, свет которого отныне должен был освещать лишь его Дом Вечности. Страшно, отчаянно закричала царица Анхесенпаамон, и дворец наполнился воплями и рыданиями, которые выплеснулись за его пределы и потекли по улицам Мен-Нофера, зажигая огни в домах, будя спящих горожан. И не было в ту ночь дома, в котором не оплакивали бы безвременную кончину божественного фараона, любимца Кемет, бывшего для своих подданных сладостным дыханием северного ветра и тёплым солнечным лучом. А наши лица поистине окаменели от горя и казались менее живыми, чем навеки застывшее прекрасное лицо молодого властителя, который уже смотрел на нас откуда-то издалека, оттуда, где никто не мог очутиться раньше положенного богами срока. Жрецы, окружившие ложе умершего владыки, монотонно читали главы из «Книги Мёртвых»[149], и светильники горели ровным светом, разрушая ночную мглу, но бессильные развеять мрак смерти. Мой взгляд случайно упал на один из светильников, и я содрогнулся — две крошечные раскрашенные фигурки фараона и царицы, заключённые в слое полупрозрачного алебастра, протягивали друг к другу руки и улыбались, более живые, чем все мы. И тогда я погасил светильник, и образы юных властителей Кемет исчезли.
149