— Да будет благословен его величество Менхеперра, — тихо сказал Рамери, — да будет благословенно имя великой царской жены Меритра! Я знал, что милосердие богов беспредельно, но радость подобна грузу меди, я не могу открыть глаз. Лабайя, ты знаешь, что такое великая радость? Иногда она давит, как горе, мешает дышать.
Стражник пристально и немного подозрительно взглянул на Рамери.
— Я знаю, мы с тобой одной крови, но ты всегда жил лучше, чем я. Даже там, в храме… Твоим наставником был добрый Джосеркара-сенеб, а мой бил меня палкой, когда никто этого не видел, и отказывал в пище и воде. Тебе всегда везло, царевич! Вот и сейчас выходит, что я прислуживаю тебе и сообщаю добрые вести, а тебе даже на ум не приходит поблагодарить меня. Я ведь мог бы этого и не говорить и ты умер бы с тяжёлой мыслью о будущем своего сына. Многие преступники мечтали бы о такой радости перед смертью!
— Прости меня, Лабайя. Привычка взяла верх. Пусть благословят тебя боги, те, которым ты возносишь молитвы.
Стражник заулыбался, очень довольный:
— Кому же я могу возносить молитвы? Конечно, Ашторет[126]. А ты?
— Мой бог останется для меня единственным, и я не имею права осквернять его имя произнесением преступными устами. Не сердись на меня.
Стражник был удивлён и немного разочарован.
— Как хочешь. Ты всё же гордец, Араттарна, и таким уйдёшь в загробное царство. Но всё-таки я тебе покажу, что и другие могут быть благородными. Слушай же! Во дворце все знают, что фараон пытался спасти тебя, но даже он не может победить божественных отцов. Он очень огорчён тем, что произошло, и весь вечер был мрачен и молчалив, даже не пошёл охотиться на диких быков. И сегодня отправляется в землю Буто, надолго. Поздно вечером у него были военачальники…
— Кто?
— Дхаути, Хети, Амон-нахт. Они тоже пытались тебя спасти.
— Я знаю, что это невозможно. И не стал бы бежать, даже если бы мне представилась такая возможность.
Стражник поднялся и похлопал Рамери по плечу.
— Поешь, а потом лучше усни, ведь я разбужу тебя с первыми солнечными лучами. Ты очень высокого роста, длинный понадобится мешок.
— На рассвете вода в Хапи холодная?
— И ты такой же, как все! — Стражник рассмеялся. — Я встречал таких, что боялись холода. Один даже умолял растереть его ореховым маслом и закутать в плащ.
— Многих казнили так, как меня?
— Многих. Ты не думай об этом, смерть всё равно придёт, сколько бы ни мучила перед своим приходом. Всё равно ты задохнёшься прежде, чем в твою плоть вонзятся зубы крокодила. Эти твари так и толпятся у берега, когда преступника ведут к воде. Их отгоняют веслом, иные боятся и уплывают. Лучше, как только тебя опустят в воду, задержи дыхание, а когда опустишься на дно, сразу резко вдохни. Тогда вода сразу заполнит твоё горло, и мучения будут меньше.
Рамери улыбнулся:
— Сделаю, как говоришь.
— Я знаю, Араттарна, такие, как ты, способны спать перед казнью. Лучше усни! О чём бы ты ни думал — сон всё равно лучше. Помни — с первыми солнечными лучами…
Рамери поднял голову и посмотрел на окно — высокое, узкое, под самым потолком, оно и было сделано для того, чтобы в него проникали первые лучи солнца, несущие смерть узнику. И краешек неба был виден в этом окне, весь в звёздах. Как только они начнут тускнеть, молчаливые воины выстроятся в ряд перед дверями темницы, подойдут и встанут рядом с ними божественные отцы, служители Амона. Среди них не будет Инени, бывшего друга, не будет Джосеркара-сенеба, лица которого уже не разглядеть сквозь пространство полей тростника и долины огненных рек. И всё будет, как всегда при казнях, только оглашено будет проклятое, давно забытое имя — Араттарна, сын Харатту. С тех пор как Раннаи стала его женой, она никогда больше не называла его Араттарной. Даже из её уст было больно слышать это имя, хотя она и не называла его сыном Харатту. Это будет последняя земная боль, которую ему суждено испытать. Когда-то, в разговоре с Инени, он сказал одну вещь, которая теперь показалась неоспоримой истиной: он, сын хуррита и митаннийки, должен был умереть, как умерли царства Митанни и Ханаана, тело царевича Хальпы должна была поглотить великая река Кемет, как поглотила она многие народы и царства, тысячи ханаанеев, митаннийцев, ливийцев, кушитов… Только теперь он почувствовал себя частицей этой земли и в этом нашёл слабое утешение, хотя оно и не победило радостной мысли о возможности встречи с Джосеркара-сенебом, о которой так убеждённо сказал учитель перед смертью. Джосеркара-сенебу теперь известны все тайны богов, знает он и то, что произошло на земле, почему же перед глазами ученика встаёт его лицо, освещённое улыбкой, почему слышится тихий приветливый голос: «Иди, я жду»? Неужели свершится чудо и боги сохранят его тело, Ка обретёт своё жилище и даже владыка богов смилуется над несчастным, неразумным человеком, из любви к учителю едва не совершившим страшного преступления? О возможности спасения он не думал, смерть была желанна. Вот снова перед глазами лицо Джосеркара-сенеба, вот он во весь рост, стоит на берегу подземного Хапи, ветер играет складками его белых одежд. «Рамери, я жду…» Как в детстве, когда призывал ученика к занятиям. Рамери склонил голову на каменные плиты, пылающая щека ощутила спасительный холод, и быстро наплывающий сон унёс куда-то в свои глубины смутно мелькнувший перед глазами образ Раннаи. Это был настоящий сон, крепкий и здоровый, без видений. И стражник, когда пришёл на рассвете, едва добудился его.
126