- Кроме этих стихов Кузмин также вел Дневник, который стал фактом литературы и ее истории.
- Дневник для писателя очень опасная вещь, друзей с дневником не приобретешь, - сказал Фадеев и, видимо, подумал о чем-то своем.
Я, естественно, совершенно с Фадеевым была согласна, но в дискуссию вступать не стала. Надо было проводить свою линию. Я продолжала:
- Не даром, несмотря на всем хорошо известные недостатки, отраженные, кстати, в тексте дневника Михаила Александровича, этот манускрипт по инициативе Владимира Владимировича Бонч-Бруевича был приобретен Литературным музеем. Владимир Владимирович Бонч-Бруевич к этому времени, когда Ленин умер, стал заведовать музеем. Значит, что-то важное кроме этих недостатков в дневнике было?
- Бонч, - пояснил всем коллегам Фадеев, - это тот самый, который при Ленине занимался планом ГОЭРЛо. В литературе тоже, кажется, разбирался.
Не даром его сын сейчас служит в "Литературной газете". Но дневник потом комитетчики чуть ли не зажилили, всякие пикантные подробности про интеллигенцию читали.
- Так вот, - решилась я снова продолжать и отстаивать свою идею, - в этом дневнике есть еще и большие фрагменты, так сказать, весьма прозаических свидетельств отношений. Грубо говоря, я хотела бы показать, как большой поэт извлекает поразительные образы из быта, переосмысляя его. В социалистическом реализме происходило приблизительно то же самое. Ахматова хорошо сказала: "Ах, если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда..." Меня лично, - продолжала я свой монолог, - преследует этот двойной образ. - Тут я почему-то перешла на какую-то личную и женскую интонацию. - С одной стороны поразительная лирика, с другой, когда чувство к этому мальчику стало уходить, в дневники появились циничные и грубые замечания. Двойной текст: один произносит лирик, а другой человек, в теле которого этот лирик живет.
- Ну, это что-то на манер драматурга Николая Коляды? - внезапно открыл свои полусонные глаза Островский. Стало видно, что небожитель внимательно ко всему прислушивается. - Коляда, кажется, выпускник Лита, не так ли? Что касается вашей задумки, это обычный литературный прием, сейчас в Москве многие пьесы "про это". Саша Родионов, ваш недавний выпускник, перевел пьесу, и ее поставили "Шопинг и факинг". В этой пьесе тоже какого-то малолетку все время отчим, выражаясь вашим новым языком, трахает, и тоже все про содомию. А пьесы с двумя-тремя исполнителями - очень сегодня модные. Мобильно, удобно для антрепризы. А если дама в этой пьесе играет мужчину, - продолжал драматург, - это даже эффектно, публике это понравится, когда дама в мужском костюме разгуливает. Сара Бернар так представлялась, а в ваше время Франческа Галь и Марлен Дитрих. Не слабые дамочки. Это, наверно, сценично. Но мне все это не близко, вы бы что-нибудь про земное, про возвышенное. Уходите от схемы. У вас здесь Виктор Розов, говорят, хороший драматург был. Нет, ребята, - классик обратился здесь к своим бронзовым сотоварищам, - дело здесь простое, зачем нас вызвали, сорвали с пьедесталов, от почвы оторвали?
- Но то, что я вам рассказала, - взмолилась я, - это лишь первый акт моей пьесы. - Главное удержать внимание, а дальше уже пошло. - Это все, Перро, Фигаро, "губ разрез пьянящий" произошло в 1905 году, но через пять лет случилась еще одна история, новая, трагическая. Второй акт - это уже вторая половина десятых годов. Как всегда у Кузмина, история частично рассказана в дневнике, а частично в его прозе, в повести "Картонный домик". - Тут, чтобы не лезть в давнюю довольно запутанную историю, я снова прочитала кусочек стихотворения.
Обладанье без желанья
И желанья без конца.
В этом таинство слиянья
В дивной вечности кольца...
Прикоснешься, не гадая,
И утратишь сам себя...
- Это какая-то новая мораль, - перебил мое чтение Колумб Замоскворечья. - В наше время все как-то с любовью по-другому происходило.... Это о ком Кузмин пишет? Какая-нибудь живая подкладка под стихотворением есть?..
Ответить я не успела.
- Плохо о вашем Кузмине Анна Ахматова отзывалась, - внезапно видимо вспомнив, потому что у каждого писателя в голове целая библиотека, сказал Фадеев. - В "Поэме без героя" она лихо его описала:
Маска это, череп, лицо ли -
Выражение злобной боли,
Что лишь Гойя мог передать.
Общий баловень и насмешник,
Перед ним самый смрадный грешник -
Воплощенная благодать...
- Редкая была сука, - сказал кто-то из анонимных покойников. - Именно Кузмин написал предисловие к ее самому первому поэтическому сборнику.
- Это вы в спецхране стихи прочитали? - довольно ехидно спросил Гоголь у Фадеева. - В ваше время поэма еще не была напечатана. - Как же все-таки писатели, подумала я, любят подозревать друг друга в связях с охранкой.
- Не будем считаться ошибками. Вы тоже опубликовали "Избранные места из переписки с друзьями". Белинскому, неистовому Виссариону, эта книжечка очень нравилась, он вам еще письмо написал. Изящная получилась штучка. Кто ее из вас только пиарил...
- Не спорьте, пожалуйста, мои милые друзья, - из своего кресла проворковал Островский, остановив могущий начаться скандал, - дайте девушке рассказать еще одну любопытную историю. Для драматурга история - это главное.
По мере того, как я принялась рассказывать о том, как во второй половине десятых годов Кузмин влюбился в поэта гусара Всеволода Князева, который в свою очередь был влюблен в Ольгу Глебову-Судейкину, наверху, в так сказать реальном мире положение менялось. Комиссию опять стали беспокоить мои повести, моя пьеса и мой моральный облик. Их не волновал многозначительный факт, что к этой самой Ольге Глебовой за некоторое время перед этим ушел и другой лирический друг Кузмина, знаменитый художник Судейкин. Женщина-судьба! "Наверху", в комиссии даже возникала и запорхала фраза, что писателей нынче и так очень много и не следует расширять их круга, что диплом можно защищать на следующий год и повторно. Я также заметила, что те тени, которые только что смирно на манер придворных стояли вокруг кресла Островского, попривыкли к близости с классиками, что-то о себе возомнили, может быть даже решили, что они снова живые и, переместившись в реальное пространство, принялись что-то внушать пока бесспорно живым персонажам. Я рассказывала, как из Риги, где Князев служил и где его навещал Кузмин, гусар приезжает в Петербург для свидания с возлюбленной и наталкивается в "Бродячей собаке" на бывшего приятеля. Они встретились, как чужие. А тем временем покойные жужжальцы из подвала уже шепчут своим еще не умершим коллегам, что можно написать куда-нибудь письмо, например, в театр, где собираются пьесу ставить, можно написать письмо и в издательство, которое собирается печатать книжку молодой писательницы.
- Как интересно! - "внизу", параллельно верхнему умствованию Островский анализировал мою пьесу. - Это, пожалуй, новый в драматургии конфликт: двое мужчин, связанные между собой сложными отношениями, и женщина. И чем же у вас должно все это, милочка, закончиться? - обратился классик уже ко мне.
- А как в жизни, Александр Николаевич, - позволила я себе такое почтительное обращение. Бедный Всеволод Князев от любви застрелится.
- У меня в пьесах все заканчивается безо всяких выстрелов, - сказал Гоголь. - Только госпожа Похлебкина сама себя высекла.
- Иногда конфликт по-другому разрешиться и не может, - рассуждал Островский. - Куда, спрашивается, мне надо было Ларису в "Бесприданнице" девать, куда отправлять? Вот Карандышев, ее жених, вместо меня, ее и застрелил.
- Друзья мои, - прервал начавшийся спор Фадеев, - по-моему, здесь все ясно. Коллеги из института перебдели. Их понять можно, они все прожили трудную эпоху. Нам пора разлетаться по своим табельным местам дислокации, у меня еще конь не кормлен.
- Но вы слышите, позволю я себе заметить, - сказал элегантный Гоголь, - как наверху, в бельэтаже разнервничались? Шумим, братцы, шумим.
- Пожалуйста, не пользуйтесь раскавыченными цитатами. Вы - Гоголь, а не Грибоевдов. Без плагиата! - Островский несколько повысил голос, ого-го старичок. - Мы с этим отсутствием авторского права в наше время натерпелись, все грабили. А теперь стало еще хуже: любую нашу фразу, как свою, газетчики в заголовок пихают, и никаких авторских отчислений. Вот тебе и интеллектуальная собственность. Куда смотрит, спрашивается, Российское авторское общество! Я предлагаю поступить так, - драматург был несколько раздражен происходящим наверху беспорядком. - Пусть Фадеев распорядится, что диплом хороший; если надо, подпишет документ.