Так внезапна и так велика была беда, так страшно и непостижимо происходящее, что ей, потрясенной, показалось на миг, что видит она дурной сон, от которого вот-вот очнется и окажется тогда в родной избе, на постели рядом с Федором. Она крикнула и услышала свой крик, но чудовищный сон не оборвался, и она поняла, что это не сон, а явь, и в муке закричала безысходно и жутко.
Ее толчками пригнали к кучке баб, где колотилась о землю простоволосая жена Васьки Немытого, силой оттащенная от мертвого мужа. Она видела, как приволокли за ноги Федора, пнули поднявшегося после порки Антипа Кривого, связывали руки всем мужикам. Она видела, как выгоняли из дворов скот, услышала мычанье своей Малинки, квохтанье разлетевшихся кур и гогот гусей, бегавших от монастырских. Она видела, как монастырские пригнали из ночного княтинских коней, узнала среди них любимца мужа - четырехлетнего жеребца Серка, рвавшегося из чужих рук, видела, как нагрузили и повезли из деревеньки их добро.
Она все видела и не могла встать... Потом запылали избы.
Когда прямо перед Анисьей откуда-то появился чужой, русобородый мужик и о чем-то спросил, она не удивилась ему, потому что ничто больше уже не могло удивить ее, но и ничего не ответила, - потому что нельзя было одним словом сказать о случившемся...
Она только заплакала, не закрывая глаз и не опуская головы, ловя губами и глотая частые, мелкие слезы.
Русобородый присел, тронул за ручку Ванятку. Мальчик откинулся, вцепился в материнское плечо.
Почувствовав его пальчики, Анисья вдруг заговорила. Она говорила не этому русобородому, она причитала, объясняя себе самой содеянное с ними.
- Набежали ратью слуги монастырские, повязали нам руки-ноженьки, побили народу крестьянского...
Афанасий Никитин и его товарищи неподвижно стояли и слушали это причитанье. А люди, среди разора и ужаса искавшие хоть какую-нибудь соломинку спасения, как будто поняв, что чужаки сочувствуют им, сбивались вокруг и смотрели с немой мольбой и тусклой надеждой.
Пламя еще гудело, от пожарища дышало жаром, летели с треском головешки, наносило искры.
- Да вы монастырские, что ли? - спросил Никитин, обводя взглядом потерянную кучку княтинцев.
- Нет, зачем, вольные мы, - скорбно выдохнул кто-то.
- Распря с монастырем вышла, что ли?
- Какая распря, - так же скорбно ответил из толпы мужичок, державший в руках дугу: все, что спас, - земля, вишь, у нас...
Неподалеку, застонав, приподнялся большой мужик в изодранной розовой рубахе. Мутным взором обвел народ, уронил голову и долго сидел, не шевелясь, опираясь ладонями окровавленных рук о землю и смотря в нее.
Вокруг примолкли.
- Ушли? - еле слышно спросил вдруг мужик.
- Ушли... - тихо ответили ему. - Пожгли все...
С силой упершись в землю, мужик перевалился на колени, потом, ухватившись за подставленное плечо, встал во весь рост. Падавшие на разбитое лицо рыжеватые волосы слиплись от крови, он отвел их локтем в сторону.
- Мои... тут?
- Здеся, Федор...
Никитин с невольной жалостью смотрел на мужика. Эх, и отделали, беднягу. А, видать, здоров! Мужик перехватил взгляды чужих людей.
- Видали, православные, как сирот зорят? - хрипя, выговорил он. - За что? За что?
Он остановился и глянул в сторону монастыря. Потом сжал кулак и, погрозив, выкрикнул:
- Прокляты будьте! Прокляты!
Кое-как Никитин выспросил у княтинцев о монастырском набеге. Говорил больше Федор. Никитину этот мужик понравился. Он рассказывал толковей других.
- Неправедно игумен поступил! - возмущенный услышанным, сказал Никитин. - На него управу найти можно!
- Где? - безнадежно и зло спросил Федор.
- У великого князя! Ему челом бейте!
- Ему! - поддержал Копылов. - Вы, ребята, не сдавайте, за свое стойте! Вот, слыхал я, игумен в Угличе своих сирот непомерно обложил, так они грамоту епископу послали, челом били, и он заступился.
- Правда, - горячо подхватил Афанасий. - Отменил игумен поборы-то непомерные. Вот и вам надо так.
В кучке княтинцев зашевелились, заговорили:
- Игумен вольничает...
- Есть правда-то на свете!
- Великий князь заступится...
- К епископу идти...
Федор поднял голову:
- Как пойдешь-то? Грамоту надо... Так не пробьешься:
Обнадеженные было княтинцы приуныли.
- Известно, грамоту...
- Куды без нее?
- А платить чем?
- Не, теперь одно - по миру волочиться...
Никитин положил руку на плечо Федору.
- Я вам грамоту напишу.
Федор недоверчиво спросил:
- Ай можешь?
- Могу, ребяты... Иванка! - обернулся Никитин к Лапшеву. - Сгоняй-ка на ладью, возьми у меня в коробе, в синем, тетрадку да склянку с чернилами.
- Сейчас, дядя Афанасий!
Иванка припустил бегом. Никитин и Копылов опустились на траву. Княтинцы по-прежнему жались к ним.
- Да вы кто будете-то? - спросил Федор.
- Купцы, - ответил Никитин.
- Ваша доля вольная, - опять вытирая кровь с лица и морщась, вздохнул Федор. - Вам что? Купил - продал... А тут, видишь, как...
- Да и у нас не сладко, - утешил его Копылов. - Не слыхал, что ль, как дерут с нашего брата? А то и пограбят...
- Дело торговое, - равнодушно согласился Федор. - Из наших, после воли, двое тоже в купцы ушли. Один, слышь, выбился. В Твери. Прошка Викешьев... Не слыхали, часом?
- Нет, - подумав, отозвался Никитин. - Не упомню.
- Конешно, где всех узнать... Тверь большая.
Он умолк и уставился на пожар. Тлели бревна нижних венцов. Метался пепел. Смотрели, как догорает деревенька, и купцы. Подошла Марфа. Она еле двигала ногами после побоев. Села рядом с Федором, потрогала его за плечо, словно убеждаясь, что жив, и строго, испытывая, оглядела тверских.
- Мать? - спросил Копылов. И, не дожидаясь ответа, сам сказал: Мать...
Вместо Ивана присеменил Микешин. Наглотавшись гари, перхал, сплевывал. На его дорожный кафтан упала искра, прожгла дырочку. Сунув Никитину тетрадь и склянку, Микешин стянул кафтан и стал с досадой рассматривать порчу. Не выдержал и сердито буркнул:
- Вот понесла нелегкая...
Копылов, зло сощурив глаза, процедил сквозь зубы:
- Люди о доме сгоревшем меньше плачутся, чем ты о дырке...
- Люди, люди, - пробурчал Микешин. - Кафтан-то всего четыре лета ношен...
Княтинцы сбились вокруг Никитина, говорили наперебой.
- Про Ваську Немытого вставь. Трое детишек осталось...
- Сараи с сеном были! Сено впиши.
- Скотину, скотину не забудь!..
Никитин, которому раздобыли чурбачок вместо стола, кивая, записывал...
Кончив рассматривать дырку, Микешин осторожно свернул кафтан, поглядел на княтинцев и спросил у Копылова:
- Грамоту, стало быть, пишут?
- Грамоту.
- Ну, я в стороне. А Никитин зря встрял.
- Как зря? - резко повернулся Копылов. - Людей, зорят.
- Их зорят, им и плакаться. Не наше дело. Еще неизвестно, кто прав. Может, игумен.
- Дома жечь, народ убивать, детей пороть? Прав?!
- А ты на меня не лезь! Не я жег-то...
Марфа, слышавшая их разговор, в горестном молчании уставилась на Микешина.
- Ты чего, тетка, а? Чего? - поеживаясь от ее взгляда, заулыбался Микешин. - Чего глядишь-то? Беда у вас, стало быть, а?
Марфа не отвечала и не отводила глаз.
- Ну, я пойду! - засобирался Микешин. - Тронулась старая, видать... Так мы в ладье будем, управляйтесь живее...
Он быстро зашагал по улочке, обернулся раз, другой, согнулся и припустил чуть ли не бегом.
Марфа тяжко вздохнула, перевела глаза на Копылова и проговорила:
- Ваш он?
- Наш, - нехотя признал Копылов.
- Жалконькой, - сокрушенно покачала головой Марфа. - Как жить-то будет? Один-то?
От этой неожиданной жалости поротой, погоревшей старухи Копылова даже озноб пробрал.
...Кое-как Никитин кончил писать. Буквы лежали неровно, перо в нескольких местах прорвало бумагу. Он подул на чернила, чтоб просохли. Княтинцы благоговейно смотрели на его губы.