Мать Аргуса — чистокровная немецкая овчарка — по мимолетному капризу оказала благосклонность безродному странствующему рыцарю, которого скитальческая судьба привела на тучные поля Северо-Германской низменности.
От отца Аргус унаследовал силу и рост, от матери — масть и красоту. Его младенчество прошло в солидном поместье, потом он вместе с хозяином отправился в восточный поход. Он бегал по чистым зеленым улицам городов славянской Европы и по-хозяйски метил столбики, тумбы и деревья на улицах Братиславы и Брно, Кракова и Варшавы, Минска и Риги.
Перемена мест, походная жизнь расширяли понятия Аргуса о мире, и он матерел незаметно для себя.
Он понял, что ему не нужно заботиться о еде, потому что денщик хозяина трижды в день в положенное время принесет ему большую миску солдатской еды. Понял, что в кузове грузовика спокойнее ехать возле кабины, и рычал на солдат, пока они не уступали ему это место. Узнал, что внушает людям страх, и научился распознавать этот страх по резкому внезапному запаху пота и напряженным, опасливым движениям. Узнал, что молчаливость и редкое рычание внушительнее шумливой брехни, и никогда не лаял. Понял, как нужно настичь убегающего человека в полосатой одежде, прыгнуть ему на плечи, свалить и рвать его тело.
Это многознание сделало его угрюмым и высокомерным. Аргус не понимал смысла слов, он судил о них по интонации. Но в разговорах людей она часто была бесцветна. Угрожающие слова произносил тот, кто сам испытывал страх. А это казалось совсем уже нелепым, бессмысленным. Бессмысленным казалось и волнение хозяина, который часто разговаривал сам с собой и от этого волновался. Аргус относился к нему с пренебрежением, даже, может быть, большим, чем к другим, потому что лучше его знал. Но только хозяин владел секретом произнесения тех нескольких слов, которые имели власть над Аргусом. Стоило ему произнести дважды «Фас!» и показать на человека, как у Аргуса в горле начинался хрип, грудь распирало от злобы и ярости и он бросался вперед, забывая отвращение. А потом горло долго сводили спазмы тошноты, и, однажды возникнув, никак не проходил привкус человеческой крови и вонючего тряпья.
И сегодня Аргус все еще чувствовал этот тошнотворный привкус, хотя прошло уже три дня. Человек, которого он догнал и свалил на лесной опушке за поселком, уже висел на толстом суку тополя под окном горницы, и Аргусу было слышно, как шуршит пурга его мерзлой, заледеневшей от крови рубахой. Всякий раз, когда он слышал этот шорох, к горлу подкатывала тошнота. Он подымался с плащ-палатки, служившей ему постелью, шел к двери и лакал воду из миски в углу у порога. Потом возвращался на свое место под окном, подальше от жаркого печного брюха, закрывал глаза и дремал.
Ему вспомнились запахи влажной земли и травы в поместье, где прошло его первое лето; подстриженная лужайка, по которой он носился, исступленно крутя хвостом; чувство восторга от голубизны неба, мычания коров, аромата картофельной ботвы, проросшего на солод ячменного зерна.
Пурга швыряла в окна пригоршни сухого снега, шуршала задубевшей рубахой повешенного. Шипела карбидная лампа. Падал на пол потухший окурок. Горлышко бутылки звякало о край стакана, булькало вино, и его противный запах вливался Аргусу в нос.
Он отворачивал голову, свертывался клубком и прятал нос в паху. А хозяин начинал говорить сам с собой, негромко и монотонно. Но Аргус знал, что скоро он начнет волноваться и тогда станет говорить громко и быстро.
Аргус не понимал, что хозяин говорит о величии германского духа и гордом одиночестве нибелунгов. Его собачий слух оскорбляло обилие рокочущих звуков, он подрагивал ушами и старался думать о чем-нибудь приятном. Хотя бы о звездах
Он полюбил их давно за величавую молчаливость, за ровный, спокойный свет в чистой вышине, где нет никаких запахов. Ему было любо их одиночество и недоступность. И порой очень хотелось очутиться там, возле них. Он подымал морду к небу и долго-долго терпеливо ждал их зова.
Аргус верил в могущество приказа. Он думал, что сможет все, лишь бы был сильный и властный приказ. Но никогда звезды не звали его, и каждую ясную ночь ему хотелось возвестить им о себе долгим, тягучим воем…
А хозяин говорил, все быстрее выплевывая слова:
— Мы вне радости побед, вне горечи поражений. Мы только инструменты — великолепная заточенная сталь, которой предопределено сделать планету ровной и блестящей, очистить ее от коросты жалких людишек… Все принадлежит нам: и свободное парение духа, и одиночество, и жизнь этих людишек. Они ушли в своем развитии ненамного дальше Аргуса и сами не могут понять смысла своего младенческого стоицизма…