В это время в одном из писем к Сенковскому Введенский высказывает также свой взгляд на то, как же должно преподавать словесность: "Всякому известно, что в литературе нашей нет ни одного явления, которое бы не стояло в самой тесной связи с какой-нибудь из иностранных литератур. Следовательно, чтобы сделать понятными наши литературные произведения и оценить их относительное достоинство, необходимо всякий раз делать справки с литературами иностранными; а в таком случае, какое огромное и в то же время благородное поприще открывается для преподавателя русской словесности. Его первая, непременная обязанность - изучить древние и новые языки и проследить ход умственного развития во всех европейских государствах. Тогда, и только тогда, он может надеяться на основательное изучение и собственной словесности" (Э 470, с. 255). Введенскому не верилось, что со временем это "обширное и благородное поприще" откроется и ему. Тем не менее, восторженные воспоминания его учеников говорят о том, что Введенский-преподаватель был близок к обрисованному в письме идеалу. "В., читая историю русской литературы, познакомил нас и с литературой всей Западной Европы, - пишет бывший воспитанник Дворянского полка А. Н. Миклашевский. - Обширные записки русской литературы его каждый взял с собою, по выходе в офицеры" (Э 484, с. 111-125). Даже ослепнув, он не прекращал педагогической деятельности и продолжал читать лекции, приводя на память не только даты и факты, но и обширные цитаты из разбираемых произведений.
Кроме нескольких статей по русской литературе и множества критических отзывов о самой разнообразной литературе в периодической печати, плодами ученой и педагогической деятельности Введенского были литографированные для учеников военно-учебных заведений "История русской литературы" и "Курс словесности".
Любимый учениками, уважаемый начальством (Я. И. Ростовцев явно Введенскому покровительствовал, а после его смерти выхлопотал даже пенсию для осиротевшего семейства), Введенский и в Дворянском полку не избежал неприятностей. И весьма серьезных. В 1849 г. в связи с делом Петрашевского он удостоился доноса со стороны Ф. Ф. Вигеля (бывший "арзамасец", автор известных "Записок", дослужился уже до тайного советника и занимался "иностранными исповеданиями"). Ответом на этот донос, по странной случайности даже предупредившим его, послужило письмо Введенского Я. И. Ростовцеву. Подчеркивая свою занятость, Введенский писал: "Никакие связи, никакие общества, даже почти никакие знакомства не существуют для меня" {Рус. старина. 1879. Т. 25, Э 8. С. 742.}. Этому письму, продиктованному "политическими" соображениями, полностью доверять нельзя. Не позднее 1847 г., как это видно из воспоминаний Милюкова, Введенский стал устраивать у себя еженедельные вечера, которые разные мемуаристы называют то пятницами, то средами. На этих вечерах регулярно бывали А. Н. Пыпин, В. Д. Яковлев, Г. Е. Благосветлов, В. Н. Рюмин, А. П. Милюков, а иногда Н. Г. Чернышевский и В. В. Дерикер. "Предметом разговоров были преимущественно литературные новости, но часто затрагивались и вопросы современной политики. В 1847-1848 гг. события в Европе сделались даже главною, почти исключительною темою бесед, как и в других кружках тогдашней петербургской молодежи... С этим связывались, конечно и вопросы социальные, и сочинения Прудона, Луи Блана, Пьера Леру нередко вызывали обсуждения и споры. Впрочем, горячих почитателей социализма в этом кружке не было" (Э 478, с. 72).
Каких же взглядов придерживался сам Введенский? Мнение недоброжелателей едино. Вигель, знавший Введенского только "по заочности", называет его человеком с "изумительными правилами безнравственности и безбожия" {Рус. старина. 1871. Т. 6. С. 697.}. Более определенную характеристику дает Введенскому и А. А. Фет, считавший его "типом идеального нигилиста". По мнению Фета, "ни в политическом, ни в социальном отношении он ничего не желал, кроме денег для немедленного удовлетворения мгновенных прихотей" (Э 490, с. 135). Короче говоря, Фет считал, что у Введенского убеждений не было вовсе.
Как это ни странно, несмотря на наличие достаточного количества воспоминаний разных лиц о Введенском, несмотря на его собственные заметки и письма, представить себе его общественную позицию не легко. Люди, неприязненно к нему настроенные, выставляют его нигилистом, а большинство доброжелателей, осторожно обходя "острые углы", защищают Введенского от этого "обвинения". "Кто был свидетелем его литературных суждений и слышал, как мало он придавал значения тенденции в искусстве и как живо чувствовал эстетическую сторону художественного произведения, тот, конечно, никогда не причислил бы его к школе наших поклонников утилитаризма, т. е. нигилизма. Если он интересовался радикальными мнениями в литературе и политике, то далеко не разделял их" (Э 478, с. 173-174).
Вместе с тем Милюков признает, что "у Введенского были убеждения, которые по тому времени должны были казаться слишком несогласными с авторитетно-консервативными взглядами, а протест против рутинных мнений в науке и литературе высказывался им смело и резко, но он никогда не был пропагандистом своих личных воззрений" (Э 478, с. 172-175). А вот что пишет о Введенском Благосветлов: "Наука была всем для него. На уважении к ней основывались все его убеждения, верования и житейские отношения" (Э 370, с. 189).
В несколько ином ключе высказывается один из учеников Введенского, опубликовавший в 1904 г. под псевдонимом "Старый артиллерист" свои воспоминания: "Ярый противник крепостничества и рабства, поклонник умственного и нравственного развития, он открывал нам новый неведомый мир мыслей и чувств" {Рус. старина. 1904, Э 6. С. 592.}.
По всей вероятности, каждое из приведенных свидетельств, исключая разве что лжесвидетельство Вигеля, в какой-то мере справедливо. Введенский был разносторонней и даже противоречивой личностью, так что разноголосица современников естественна.
Показательны отношения Введенского с церковью. Задыхавшийся в академии, он в Петербургском университете удивляет профессоров необычным для словесника выбором темы диссертации: "О троичности Божества", а в дневниках (привычка?) неоднократно обращается к Богу с просьбами укрепить его дух для разных, впрочем, совершенно светских дел. На смертном одре он отказывается призвать священника и объясняет свой поступок нежеланием лгать в последние минуты жизни. "Если есть бессмертие, то мы с вами увидимся", - говорит он находящимся при нем близким. В этой "как бы" шутке - мировоззрение Введенского. Поклонник науки, то есть точного знания, в вопросах веры он, вероятно, был агностиком. Что же касается его мыслей о справедливом социальном устройстве, то здесь судить трудно. Будучи демократом в кругу друзей и учеников, он мог, благодаря "богатому воображению", проникаться и охранительным духом. По крайней мере, ненавистные занятия риторикой научили его достаточно убедительно и даже пылко рассуждать на заданную тему. Об этом говорит, в частности, уже упоминавшееся оправдательное письмо к Я. И. Ростовцеву. Вот отрывок из этого письма: "Кажется, впрочем, обвиняют и подозревают меня в каком-то либерализме, или злонамеренном распространении мнений, противных существующему ходу вещей... считаю делом недобросовестным и даже бесчестным распространять между молодыми людьми такие мнения, которые... могут противоречить предписаниям высшей власти, удостоившей меня своим доверием... Предположив даже для себя полную возможность следить за ходом политических предметов, я глубоко убежден, мой образ мыслей ни в коем случае не был бы в разладе с коренными началами развития жизни русского народа. Тот должен быть глупец, или человек злонамеренный, не любящий России, кто желает для своего отечества перемен, подобных тем, которые обуревают в настоящее время Западную Европу. Что касается до преподавателя русской словесности, он очень хорошо знает, что русская литература, со времен Петра I, одолжена главнейшим образом содействию и вниманию правительства... Пушкин не совершил бы и половины своих трудов, если бы не был поощряем Высочайшим вниманием к его таланту" {Рус. старина. 1879. Т. 25, Э 8. С. 74.}.