Худшей из всех неприятностей, случившихся после развала Союза, писатель считает распад культурного пространства, после которого были разорваны личные связи между ним и его друзьями — литераторами из разных стран. Человек исключительной терпимости и широты интересов, Брыль становится резок и нетерпим, когда сталкивается с пренебрежением к родному белорусскому языку, идущим все равно от кого: от случайного попутчика в поезде или от власть предержащих. Существует бесконечное множество высказываний, рассыпанных на страницах его произведений, больших и малых: «.В театре имени Купалы некому выступить перед школьниками по-белорусски»; «Прозу нашу, более-менее пристойную, некому переводить»; «На конференции общества «Родина» меня попросили выступить по-белорусски... Белорусского писателя просят говорить по-белорусски!..»
Радуясь тому, что польский писатель Тадеуш Конвицкий называет его лирические записи прекрасными и волнующими, Брыль недоумевает, когда тот же Конвицкий упрекает его за то, что у него якобы «есть потребность, сорвав с головы шапку, пасть на колени перед Москвой». Янка Брыль так комментирует эти обвинения: «Чем я наношу ущерб своему национальному достоинству? Тем, что люблю Толстого, Чехова, других великих русских, которых такой же, общечеловеческой любовью любят на всех континентах?.. »
Внимание к слову — также неотъемлемая часть мироощущения писателя; он любит повернуть словечко разными гранями, перекатывает камешком по ладони. Отсюда — русский литературный контекст: «Камешки на ладони» Владимира Солоухина, который, будучи уже известным прозаиком, одним из первых в послевоенной литературе обратился к жанру коротких записей. Вслед за ним Ю. Бондарев и другие русские прозаики тоже отдали дань этому ныне популярному жанру; однако датировка убеждает в приоритете Брыля — мастера малоформатной прозы. Он умеет остановить мгновение, записать неуловимость интонации и эмоционального движения, придать слову выразительность цвета, запаха, звука. Но в этой мгновенности, непосредственности всегда присутствует раздумье с дистанции времени.
Исследовательница творчества Янки Брыля Вероника Стрельцова проводит типологические параллели между его художественной практикой и «малоформатной» ассоциативной прозой М. Пришвина. И дело здесь не только в формальном, структурно-стилевом сходстве, в своеобразной незавершенности, в бережном и точном обращении со словом, в той необычной гармонии глубинной энергетики их прозы, благодаря которой возникает целый комплекс брылевско-пришвинских реминисценций. Сам Брыль тоже не отрицает известного творческого сходства, которое основывается на схождениях внутреннего плана и возникает из совпадения ориентиров духовного восприятия. Однако есть еще некая особенность, свойственная обоим писателям, — это свое ощущение во времени, которое объединяет их художественную реальность. Про этот феномен относительно Пришвина хорошо сказал Владимир Солоухин: «Объективно Пришвин — огромное и уникальное культурное сокровище. Для того чтобы войти в Пришвина, разговориться с ним, надо замедлить течение своей души. Когда течение вашей души замедлится и сравнится с пришвинским, вы увидите мир его глазами, научитесь понимать его особую, до сих пор скрытую от вас прелесть».
Будто в подтверждение сказанного, в книге «Сегодня и память» Янка Брыль приводит обширную цитату из Пришвина: «Знаю очень хорошо, что если бы я вслух сказал среди поэтов и художников о каком-то поведении, то все бы смеялись. Я это знаю и таю про себя мысль о том, что в художественном произведении есть какое-то настоящее творческое поведение». И далее рассказывает, как слушал Пришвина на совещании молодых писателей в 1951 году, и что никто тогда не смеялся над словами о творческом поведении, и что «сущность этого чем дальше, тем все больше и моя».
Вероятно, именно такой особенный ракурс видения, особый отсчет художественного времени, который не совпадает в чем-то с трезвым обозначением реальных пространственно-временных координат, позволяет «выядрить» (словечко Брыля) из кожуры будничности то особое совпадение сущности и формы, которое рядовой факт у обоих художников внезапно переводит в ранг художественного явления. Как тут не вспомнить известную мысль про многозначность и много слойность художественного факта, про исключительные возможности его художественной интерпретации! Пришвин собирался написать целую книгу о «творческом поведении», создать своего рода учение о личности писателя. К этому термину он возвращался много раз, рассматривая его с разных сторон: «Творческое поведение я понимаю как усилие в поисках своего места в общем человеческом деле и как долг в этом общем деле оставаться самим собой». Вот этим «творческим поведением», позволившим ему «оставаться самим собой» на протяжении своей насыщенной творчеством жизни, Янка Брыль безусловно владел, и это самое важное, что объединяет двух писателей.