— Ради Бога, Вартан, я только хочу посмотреть на мою правнучку. В конце концов, мы с ней не виделись четыре месяца. Неужели ты не сжалишься над бедной старой женщиной, а?
Он посмотрел ее медицинскую карту.
— И с каких это пор ты считаешь себя «старой» женщиной?
Элизабет-Энн упрямо вздернула подбородок:
— С тех пор как это меня устраивает.
Доктор покосился на нее:
— Я примерно так и думал.
Дороти-Энн позволили остаться, и она стала свидетелем необыкновенного противоборства характеров. Потому что был один вопрос, в котором доктор Дадурян не собирался уступать ни миллиметра. Он настаивал, чтобы Элизабет-Энн отправилась на какой-либо европейский водный курорт. А та намертво стояла на том, что ее этот план не устраивает.
— Вартан, я не больна. Возможно, немного слаба и растеряна. Но в этом нет ничего удивительного, учитывая то, что я чувствую себя как Рип Ван Винкль[32] после своего пробуждения. Мне необходимо некоторое время, чтобы нагнать упущенное и собраться с мыслями. Вот и все. — Воспитанная годами гордость не позволяла признаться, что она нуждается в ласковом уходе. Ее глаза сверкали, словно холодная сталь. — Пусть меня черти заберут, если я позволю уложить себя вместе с больными.
— Но эти курорты не имеют ничего общего с больницами, — поправил ее Дадурян.
— Что касается меня, то для меня это одно и то же. — Ее взгляд оставался твердым. — И не говори мне, что это фешенебельное место отдыха. Ты же знаешь, что я ненавижу любые курорты. Я не выношу расписанные по часам дни и ночи. Я отказываюсь сидеть вокруг источника или принимать участие в групповой терапии. Благодарю тебя, у меня нет никакой необходимости принимать минеральную воду. Вода, текущая из крана у меня дома, вполне меня устраивает.
Врач вздохнул:
— Знаешь ли, иногда ты просто испытываешь мое терпение.
— Вартан, если бы тебе не приходилось препираться со мной, ты бы умер со скуки.
— Ты на самом деле нуждаешься в отдыхе и профессиональном уходе, — мягко настаивал доктор. — Тебе нужно время, чтобы приспособиться, повторяю, приспособиться к жизни, свыкнуться с тем, что у тебя парализованы ноги. Ты нуждаешься в переходном периоде. — Он позволил себе такую редкую для него улыбку. — Не забывай, ты уже больше не молоденькая курочка.
— Кому же это известно лучше, чем мне? — На губах ее заиграла улыбка, но глаза смотрели тяжело и пристально.
Дадурян был отличным врачом, лучшим из всех. Правда, и самым дорогим. Но, что более важно, он был достойным человеком, ее другом в течение многих лет. Может быть, если он считает, что она нуждается в отдыхе и лечении, то делает это от чистого сердца. Но только не один из этих унылых санаториев, где прогуливаются разряженные в меха пациенты. Этого она не хочет, значит, этого не будет.
Неожиданно Элизабет-Энн вспомнила слова Генри, когда тот навещал ее. Ей в голову пришла мысль.
— Вартан… — задумчиво начала она. — Знаешь, может быть, ты и в самом деле прав. Возможно, отпуск, — Элизабет-Энн подчеркнула это слово, — пойдет мне на пользу. Господи, я не брала его десятилетиями. — Она поджала губы. — Но я не хочу ничего, что хоть отдаленно напоминало бы больницу, клинику или санаторий.
Вартан медленно, с подозрением, кивнул.
— И я не хочу ехать одна, — добавила Элизабет-Энн. — Я буду невыносимо скучать и совсем не отдохну. — Ее глаза шаловливо блеснули, когда она посмотрела через комнату на Дороти-Энн. — Я-то вообще не хочу ехать. Хочу, чтобы ты это запомнил. Но я не буду возражать при одном условии.
Дадурян чуть слышно вздохнул:
— И что же это за условие, могу я узнать?
Элизабет-Энн улыбнулась правнучке.
— Я хочу, чтобы Дороти-Энн сопровождала меня.
Дадурян повернулся и посмотрел на девочку. При нынешних обстоятельствах пятилетняя правнучка Элизабет-Энн Хейл могла быть только помехой. Все, в чем нуждался его старый друг, — это лечение и покой. Правда, у ребенка есть няня. Возможно, компания пойдет Элизабет-Энн на пользу. Это тоже может оказаться своего рода терапией. Особенно учитывая то, что пожилая женщина и маленький ребенок такие большие друзья. Вартан снова повернулся к Элизабет-Энн.
32
Герой рассказа американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859), проспавший двадцать лет и оказавшийся в совершенно незнакомом ему мире.