– Заходи, заходи, Шейн. А то чай остынет. Сахар? Один кусок, два?
Доналд уселся на пустой стул, принял кружку с чаем и беспокойно огляделся.
– Давай бери бисквит. С шоколадным кремом, денег не пожалели. – Опять такой же смешок, который так и не перешел в нормальный смех. – Ты, должно быть, проголодался, пока сюда ехал. Да еще с пересадками. В дороге что-нибудь ел? Хоть сандвич? Ладно, не важно, скоро тебя как следует покормят. Тут неплохо кормят, никто не жалуется. Да и вообще никто ни на что не жалуется. Прямо как с Оливером Твистом, у нас большинство ребят такие… То и дело просят еще добавки.
Бисквиты были немного подтаявшие, шоколад с них стекал Доналду на пальцы. Он не знал, можно ли его слизнуть или лучше рискнуть вытереть руку о сиденье.
Гриббенс раскрыл одну из папок, потом закрыл.
– Дело вот в чем. Пока ты здесь, тебе придется соблюдать некоторые правила…
Доналд внимательно на него уставился и отключил свое сознание.
– По условиям твоего освобождения… Соблюдай правила и установления… Избегай контактов с лицами, подозреваемыми в уголовных связях…
Гриббенс все говорил и говорил, а потом замолк. Доналд вдруг услышал, как тикают часы.
– Шейн?
– Да?
– Ты понял все, что я тебе прочитал?
– Ага.
– Хорошо. – Гриббенс вытащил еще один лист бумаги и протянул его через стол. – У тебя есть какие-нибудь ограничения в диете? Ты не вегетарианец, например?
Доналд помотал головой.
– Аллергии никакой нет? На пшеницу, орехи? Нет? Хорошо. Как насчет религиозных склонностей?
– Чего?
– Религия у тебя какая? Ты католик или к англиканской церкви принадлежишь?
– Никакой у меня религии нету.
– Значит, просто христианин. У нас есть несколько ребят…
– Я ж сказал, нет. Никакой. Ни во что я не верю.
Гриббенс сделал соответствующие пометки в своей бумаге и отложил ее в сторону.
– Инспектор по наблюдению и трудоустройству будет завтра с тобой беседовать. Ты тут пока устраивайся. – Гриббенс поднялся на ноги. – Ну ладно, ступай. Там внизу болтаются несколько наших ребят. В холле есть стол для пула и телевизор.
Когда Доналд был уже у двери, Гриббенс окликнул его:
– Тебе надо постараться, чтобы как следует справиться с этим делом. Которое мы все тут делаем.
Ройял Дживонс сидел на своей постели, прислонившись головой к стене, в наушниках, зажав в руке CD-плейер «Уокмен». Он на секунду открыл глаза, когда Доналд вошел, всего на секунду, не более. Доналд пересек комнату и подошел к окну, выглянул наружу, посмотрел на задние фасады домов, на силуэты деревьев. Краска на прутьях решетки от времени отслоилась и висела клочьями, перепачканная птичьим пометом. Он отошел к своей кровати и сел. Интересно, который теперь час?
Дживонс был коренастый малый с мощной, мускулистой шеей и гладко выбритой головой. На нем были толстые спортивные штаны и такая же рубашка. И кроссовки, без носков.
– И какого хрена ты вылупился? – Дживонс чуть наклонился вперед, не открывая глаз.
– Чего?
– Какого хрена вылупился?
– Да так, ничего.
– Ничего?
– Ага, ничего.
– Это я «ничего»?
– Нет.
– Чего?
– Да я ничего такого…
– Чего – ничего?
– Ничего такого не имел в виду.
– Ничего?
– Ничего.
– Ну и ладненько. – Дживонс теперь уже смотрел на Доналда, широко открыв глаза. Лицо его расплылось в улыбке. – Новичок, да?
– Ага.
– Сегодня въехал?
– Ага.
– После обеда?
– Ага.
– Хрен от тебя лишнего слова дождешься! – Дживонс закрыл свой плейер, снял с головы наушники. – Но это даже к лучшему, парень, мне подходит. – Сдвинулся вперед, протянув руку.
Доналд встал, чтобы ее пожать, надеясь, что это не окажется каким-нибудь дурацким шлепком ладони по ладони, но нет, нормальное рукопожатие, быстрое, но он ощутил и пальцы Дживонса, и всю его толстую ладонь.
– Рой-ял, – представился Дживонс, нарочно деля свое имя на два слога. – Ройял Дживонс.
– Шейн. Шейн Доналд.
Дживонс кивнул, отступил назад.
– Так, значит, Шейн. Ты уже прослушал лекцию, так? От Гриббенса?
– Ага.
– И он тебя спрашивал, христианин ли ты, верно?
– Ага.
Дживонс засмеялся и покачал головой:
– Я ему сказал, что вырос в семье баптистов. Баптистов-пятидесятников. А он и спрашивает: у них, когда крестят, полностью в воду погружают или нет, – а я и говорю: ага, прям как в бассейне, во как! Южный Лондон. Что истинная правда. Я уж думал, он щас меня схватит за руки и велит, мол, давай, становись на колени и молись, понимаешь? Ха! Какой-то урод траханый; он, правда, по крайней мере вроде играет честно, а это уже кое-что, не сравнить с некоторыми другими… И еще – на некоторые вещи он смотрит сквозь пальцы. Если, скажем, придешь слишком поздно, да? Или еще чего-нибудь… Он просто закатит тебе очередную лекцию, а ты стой и слушай, а потом скажи «извините», когда он закончит. Понимаешь, ему такое нравится. Это дерьмовое «извините». – Дживонс снова засмеялся. – Выдай ему полное раскаяние, только чтоб звучало как настоящее, и он готов, спекся. Поверит как миленький, понял?
Он ткнул Доналда кулаком в плечо, шутливо, чтоб никаких обид, несильно, даже синяка не осталось.
– Мы с тобой тут отлично поладим, парень. Если, конечно, ты не слишком громко храпишь и не очень шумишь, когда поздно возвращаешься.
10
Роб Лоук здорово располнел, даже слишком здорово, средняя пуговица на его синем пиджаке застегивалась с трудом и все время грозила оторваться. Он сидел за своим столом, в светло-голубой рубашке с полосатым галстуком и со страдальческим выражением человека, у которого вся жизнь сосредоточена вокруг кучи незакрытых дел.
– Вы понимаете, что то, о чем вы просите, – нарушение правил?
Элдер чуть переступил с ноги на ногу, почти незаметно.
– Ни хрена из этого не выйдет.
– Тогда зачем меня сюда пригласили?
Снаружи доносился шум уличного движения.
– Дон Гайзли – мой приятель. Хороший был начальник. Он всегда считал, что вы стоящий парень. Что до меня, то, думаю, вы все равно что кусок дерьма, прилипший к ботинку.
Элдер кивнул, не произнеся ни слова. Когда зазвонил телефон, Лоук схватил трубку еще до второго звонка. Разговаривал он резко, потом вскочил:
– Тут кое-что стряслось, мне надо заняться… Можете пока подождать здесь.
Элдер постоял несколько секунд после того, как закрылась дверь, потом обошел стол. Папка с делом Сьюзен Блэклок стояла на полке, точнее, это были три папки, и каждая набита битком. Где-то в области желудка у Элдера все сжалось и напряглось, когда он начал перелистывать дело, пропуская то, что представлялось второстепенным, и выискивая основные детали.
Длинное заявление, полученное от Тревора Блэклока, расшифровка серии его допросов – полицейские пытались определить, не было ли напряженности в его отношениях со Сьюзен, отношениях отца, то ли слишком далекого от своей взрослой дочери, то ли, наоборот, слишком близкого. Тревор Блэклок иной раз отвечал зло, иной раз уклончиво, и было ясно, что некоторое время его рассматривали в качестве подозреваемого. И все же Элдеру казалось, что чувства, которые Блэклок испытывал по отношению к Сьюзен, были того же рода, что и у большинства отцов к их дочерям-подросткам: замешательство, раздражение, любовь. А его алиби – после того как они разделались с ленчем, он помог жене управиться по хозяйству в их автофургоне и смотался на машине в Уитби, чтобы поменять почти совершенно лысую шину перед их возвращением домой, – было проверено и перепроверено и теперь представлялось, насколько это вообще возможно, неопровержимым.