Эти два голоса мне понравились сразу. Красивые голоса, уверенно низкие — хотя один звучал сварливо, а в другом, дружелюбном и ровном, мне почудились (но когда я говорю «почудилось», я говорю о тоскливом и тяжком чувстве уверенности, которое сминает, давит, душит любые сомнения, так что если на поверхности тебе и кажется, что мелькнувшее ощущение может быть правдивым, а может — ложным, то в глубине души ты знаешь, что ни о каких «кажется» речь не идёт), да, простите, почудились интонации хорошо взнузданных презрения и гнева, затаённой, готовой ждать всю жизнь ненависти. И было и в том и в другом (с поправкой на «почудилось») что-то успокаивающее — возможно, потому, что они говорили об отвлечённых вещах.
— Чтобы быть счастливым, человек должен быть либо безмозглым, либо бессердечным.
— А если и то и другое?
— У этих жизнь такая же ядовитая, как и у тех, кто наделён и умом, и сердцем. Только по-другому.
Они помолчали, потом (сварливый спросил: «Виктор, зачем ты подписал эту лажу?») заговорили о политике.
— Ты придаёшь общественно-политической жизни несоразмерно большое значение, — сказал сварливый. — Сказать, что без советской власти не было бы Платонова-то же самое, что сказать, что без Наполеона не было бы Байрона.
— Разумеется, не было бы.
— А куда бы он, интересно, делся?
Опять оба замолчали.
— Простите, что вмешиваюсь, — обмирая, сказал я, — но был бы Наполеон, если бы не предстояло быть Байрону?
Голоса отреагировали по-разному.
— А я о чём? — обрадованно сказал сварливый.
— А вы кто? — сказал дружелюбный (уже не дружелюбный) и тут же набух подозрением. — Вы что, подслушиваете?
— Вы простите, — сказал я, — но вы ведь умными мыслями обмениваетесь, а не секретами. Секреты я не подслушиваю, то есть стараюсь не подслушивать, иногда просто не успеваю не подслушать. Я хотел бы узнать про Байрона поподробнее, но вряд ли вы станете продолжать.
Теперь мы молчали все трое.
— Моя фамилия Херасков, — сказал сварливый голос наконец. — Я знаю, каково это, когда ночью один и не спится. Я дам вам свой нормальный номер. Вас как зовут?
— Шизофреник, — сказал я.
Всё началось с того, что умер Кристофер Робин. Да, тот самый — из книжки про Винни-Пуха. Это было (одну минуту, некролог вклеен в мой ежедневник за 1996 год, что ни о чём, учитывая специфику моих ежедневников, не говорит) в 1995-м или 96-м году, в общем, довольно давно. Не в том дело, что эта смерть меня потрясла (с чего бы?), но я стал обращать на некрологи внимание, вырезать… собирать практически коллекцию. (И тогда же перечёл «Винни-Пуха», чтобы убедиться, что мальчик и все остальные на своих местах — и всё в порядке.)
И вот десять лет прошло. Другие ежедневники за другие годы: Никулин, Вицин, Артур Миллер. Михаил Девятаев (Герой Советского Союза, лётчик, сбежавший из фашистского концлагеря на двухмоторном бомбардировщике «Хейнкель-111»). Лолита Торрес. (В результате прекращения сердечно-дыхательной деятельности.) Английская королева-мать. (На сто втором году жизни.) Ханс — Георг Гадамер, сто два года полных. (Умер Гегель XX века, написали газеты.) Д. Версаче. (Убит.) Грегори Пек. Роберт Палмер. Астрид Линдгрен. Всеволод Абдулов. (Друг Высоцкого.) Академик А. М. Панченко. (Этого я знал лично.) Доктор Ватсон (В. Соломин) и, через пару лет, инспектор Лестрейд (Б. Брондуков, в нищете и забвении где-то на Украине). Александр Володин. Доктор Хайдер. (Тот, который двадцать лет назад голодал у ворот Белого дома, борясь с американской военщиной.) Лени Рифеншталь. Куда-то делся некролог Пиночета. (Неужели еще жив?) Кен Кизи. (Помню, как удивился, раскрыв газету. Я-то думал, он помер давным-давно.) С. Аверинцев. (Скончался в Вене.) Рейган, Марлон Брандо. (Один за другим, летом 2004 года.) Ясир Арафат. (Что написать в скобках?) Хантер Томпсон. (Самоубийство.) Фаулз. М. Л. Гаспаров. Я плакал, когда узнал про Гаспарова. Потом плакал, когда узнал про Зиновьева. А потом понял, что плакать больше не над кем. Когда помер Ельцин, я предпочёл не реагировать.
Буква «игрек» в испанском алфавите называется «и гриега». Собственно, этим мои испанские познания ограничиваются. Когда-то я знал какой-то иностранный язык, забыл какой. Наверное, английский. Все сейчас знают английский. Когда я ещё интересовался такими вещами. У меня были фильмы, книги, словари. И готовность всем этим пользоваться. А потом всё исчезло. Постепенно.
Я даже не уверен, что готовность исчезла первой.
У человека должны быть враги, друзья, жизнь. А у меня вместо всего этого — телевизор, и порою я думаю. Что не продешевил. С высоко поднятой башкой я вступаю в ряды детей, домохозяек и всех тех. Кто за неимением своей жизни живёт чужой. Иже серафимы, как говорит поганец мой старший брат. Всё забываю спросить, о чём это.