«Если душевный склад человека всего полнее укладывается в такие жизеннно-идеологические рамки:
Яснее ясного, что для такого человека клюевская церковь — идеал.
И многих она привлечёт к себе — втянет в себя (как трясина), многих погубит. Больно уж пахотная почва благоприятна для её восприятия: распахана, унавожена, уготовлена самой тысячелетней жизнью. И если б Клюев остановился только на этом, не пошёл дальше — через пожравший его город в мрачную „Долину единорога“ — его проповедь явилась бы наиболее чёрной опасностью для культуры, которую когда-либо знала Россия.
Ибо нет ничего чернее, как — оправдать и святить пингвинью крылатость и всю жизнь превратить в одно бесконечное сладостно-умиленное рыдание, воздыхание и кормление кутьёю малиновок!
„Бог“ — это душевный горб пахаря; горб — искривление позвоночника; что нужно сделать, чтобы избавиться от горба?
— Выпрямить позвоночник».
«И когда он, коммунизм, видит, что клюевские „благовестные звоны“ находят в тёмной, пахотной душе родственные звуки, заставляя струны этой души — звучать; и звучать — более гармонично: стройно, согласованно, напевно… он говорит:
— „Истинно-человеческая культура — в опасности!“
— И, как прямой вывод отсюда:
„Если кому и вешать мельничный жёрнов на шею, то — именно вот такому „учителю-пророку-апостолу“ — дрозду — псалмопевцу, а не тому „учителю-пророку-апостолу“, что собирает по деревням бабье полотно, яйца, масло и лично перещупывает кур, блюдя свои „апостольские“ интересы…“
Князев прекрасно ведает, что творит. Он знает цену клюевской поэзии. Более того — местами он от неё в подлинном восхищении. „Что можно сказать о поэтическом языке „Мирских дум“? Только одно: чистота, образность и изобразительная сила его — былинны. И это совсем неправда, что он уснащён „провинциализмами“, что читать Клюева можно только с Далевским толковым словарём. Не „провинциализмы“ делают стих Клюева непонятным, а та „оспа буквенная“, что изъела наши глаза и уши при благосклонном участии очагов заразы, всесильных перед войною, бульварно-буржуазных газет. Мы забыли настоящий, народный язык: дутый стеклярус отучил нас от жемчуга.
Да что жемчуг — мы отвыкли даже и от гранёного хрусталя“.
В эти строки клюевского ненавистника стоило бы вчитаться не только многим пристрастным современникам, но и иным нынешним „литературоведам“, замуровывающим поэта в различные резервации под разными названиями: „Новокрестьянская поэзия“ (эту „песню“ первым „спел“ Василий Львов-Рогачевский, от которого Клюеву „дышать было нечем“) или „Серебряный век“… И всё с одинаковым припевом: „провинциализмы“, „далевский толковый словарь“…
Но чем объективно драгоценнее Клюев как поэт, тем страшнее он для Князева, а в глазах Князева для всей революционной России.
„Клюев не рядовой пахарь и не православный пахарь. Клюев — идеолог-сектант. Мистическую пашню свою он пашет глубоко забирающим „электроплугом“ идейно-духовно-обоснованной потребности в божьем бытии… Клюев — поэт-пахарь-идеолог. А то, что Клюев не православный, а „раскольник“, нисколько не меняет дела. Наоборот, это — усугубляет наш интерес к нему, ибо на „раскол“ (сектантство) мы смотрим как на высшее — общедоступную, в настоящее время, при настоящих условиях — степень умственнодуховного развития нашей деревни…“
А погиб Клюев как поэт, по мысли Князева, когда „пошёл в город“, когда в нём „проснулся революционер“.
„Клюев — умер, потому что он не может существовать без „хвойной купели“, а хвойная купель, доверху наполненная парной и маркой кровью — омут, а не купель…“
Но даже после „смерти“ Клюева его книги, наравне с книгами других авторов (подбор у Князева замечательный!) могут послужить, оказывается, своеобразным „пособием“…
„Товарищ, читай книги, написанные до 25-го октября 17-го года — необходимо знать, как нельзя жить и мыслить. Ходи в венерические больницы, дома умалишённых, изучай Достоевских, Толстых, Андреевых, Арцыбашевых, Клюевых… — ибо необходимо перед великой борьбою за обновление человеческой расы (! — С. К.) приобрести потребное для того оружие.
И если перед тобою будут рисовать Русь в виде птицы-тройки, мчащейся неведомо куда и заставляющей все племена и народы почтительно сторониться — вспомни о стомиллионных Индии и Китае, которых признание широкой биологической правды, в ущерб узкой, человеческой, наивысшей для человека, „домчало“ к рабству.