А ныне страшное — опять:
Москва… Сейчас меня узнают,
Поймают, схватят, расстреляют.
Конец…
О, родина! О, мать!
«Какая-то высшая сила…»
Какая-то высшая сила
Владела моею судьбой,
От мира меня уводила,
Смиряя, влекла за собой.
О счастье не мог не мечтать я,
Любви не желать торжества.
Увы, размыкались объятья,
Слабели, сомкнувшись едва.
И то, что любовь сочетала,
Крепка, широка, глубока,
Свистящим мечом рассекала
Ревнивая чья-то рука.
И вот, обречен на безделье,
Как пленник, сижу одинок.
Сиянье. Холодная келья.
Разбитая лира у ног.
Звезда горит («Ты не горюй, все образуется…»)
Ты не горюй, все образуется.
Не стоит, право, горевать.
Ну, пусть она с другим целуется,
Любовь твоя — не удержать!
Как будто нет беды ужаснее.
Оставь ее. В пустынной мгле,
Смотри, звезда горит — прекраснее
Всех поцелуев на земле.
В стекле оконном отражается,
Как металлический цветок,
Лучом граненым преломляется
Ее зеленый огонек.
Люби ее, люби свободную,
Тебе сиявшую в раю,
В земном изгнанье путеводную,
Звезду холодную твою.
«В полдневный зной к источнику склониться…»
В полдневный зной к источнику склониться
И пить, и пить, и знать, что не напиться,
Что не продлить быстролетящий час.
Он отсверкал, он кончится сейчас.
И новый час идет ему на смену,
Последнюю неся с собой измену.
И дым надежд, воспоминаний дым
Бессильной тенью тянется за ним.
Карусель («Прозрачный воздух ярок…»)
Прозрачный воздух ярок,
Осенний полдень жгуч.
Белеют крылья арок,
Ни паруса, ни туч.
На площади, над морем,
У крепостной стены
Мы кьянти пьем и спорим,
В Альдонсу влюблены.
Бродяги и поэты,
Свободны мы от дум.
Влечет нас берег Леты
И ярмарочный шум.
Вот гуси и факиры,
Из сахара кудель.
А вот, под знаком лиры,
Во флагах — карусель.
Старик у входа сонный
Билеты продает.
И голос граммофонный
Проехаться зовет.
Хрипит, что карусели
Забавы нет верней.
И мы вошли и сели
На розовых свиней.
И долго нас, качая,
Кружила карусель,
Достичь как будто чая
Неведомую цель.
И пела бесконечно
О счастье в шалаше.
И было так беспечно
И пусто на душе.
Близнецы («Душа, ты в этот мир стремилась…»)
Душа, ты в этот мир стремилась,
А ныне просишься назад.
К непостоянству приучилась:
Из ада — в рай, из рая — в ад!
Нет, раз уж ты сюда попала, —
Терпи, пока не вышел срок.
Ты чтишь богов. Их здесь немало:
Вот добродетель, вот порок.
Добро и зло. Который краше?
Два близнеца — не ошибись.
Но отгадав, за души наши,
Слепые души, помолись.
«Вот сижу я в финской шапке…»
Вот сижу я в финской шапке
И в мешке американском
И ропщу о том, что в мае
Невесенняя погода.
В этом Баре холод волчий
И недаром он на Волке
(Так зовут нетерпеливый,
Ледяной поток в ущелье).
На горе у Кузнецова,
Где живу я под навесом,
Много дум я передумал,
Узелков тугих распутал.
Научился я смиренью,
Добродетели христьянской.
И живу, не унывая,
В тишине анахоретом.
Одному лишь научиться
До сих пор не удалось мне:
Отличать холодным взглядом
От пшеницы вражий плевел.
Оттого, хоть и не очень
Волчий холод мне приятен,
Не ропщу я: нет полезней
Для души моей лекарства.
«Хорошо, что никто не знает…»
Хорошо, что никто не знает,
Злой я или добрый,
Умный или глупый,
Святой или грешный.
Хорошо, что никто не верит
Ни одному моему слову,
Лица моего не видит,
Голоса не слышит.
Я для всех давно как бы мертвый.
Но Богу все известно.
Кому надо, откроет,
Когда придет время.
«Помнишь крест и широкий…»
Помнишь крест и широкий
Двор, поросший травой,
Девы лик темноокий,
В глубине — как живой?
Нынче ветер и стужа,
Злобно вздулась река.
Отражается в лужах
Уж не посох — клюка.
Перед образом темным
Девы чудной склонись,
О бродяге бездомном
Помолись.