— От твоего они, — сказал отец, показывая на Андрея. — И письмо вот.
— От Петра, — заулыбался Алеша. Тут же присел к столу и стал читать.
— Пишет Петр, выручали вы его. Спасибо вам большое. Хороший он парень. Привязались мы все к нему.
Люба наклонила голову чуть-чуть. Но Андрей заметил. И здесь любовь… Но здесь, наверное, ничто не разделяет. Младшая Васильева вошла в вязаном платке на плечах. Волосы ее были зачесаны на пробор, гладкие до блеска. Глаза черные, с влажными огоньками. Она была строже и вместе с тем ярче и определеннее сестры. Она смотрела на Андрея и улыбалась, не говоря ни слова.
— Ну, что видели, Захар Кириллыч? — спросил Васильев прислонившегося к печке старика.
— Бурлит город. В переулках и то как на Невском. Как народ-то всполошили!
— Тебе не нравится…
— Никому не нравится. У кого голова на плечах, а не примус. Чего затеяли! Не царя идете свергать.
— Не царя, буржуев, — крепко сказал Иван.
— «Буржуев», — передразнил его Захар Кириллыч. — Дались вам эти буржуи! Житья вам от них не стало. За глотку тебя взяли, дохнуть не дают! — Он схватил себя за горло.
— Шалишь, брат… Теперь мы их за воротник взяли, — засмеялся Алеша.
— А тебе и в праздник, и в будень весело…
— А уж такой удался.
— Веселись, веселись. Как спустят штаны… Придется поплакать… А то еще и повыше поболтаешься.
— Ты бы зря не болтал, Захар Кириллыч, — сказала старуха Васильева. — Что это при матери, при девках такое говорить.
— А ты бы, мать моя, лучше сама бы своих-то попридержала. Ишь вот, ружьёв натаскали. Не квартира, а казарма. Арсенал какой! Девки, и то со шпалерами вожжаются! Срамота! Я бы на твоем месте на пороге лежал бы, на улицу своих бы не пускал. Говорят, на Питер корпус казачий идет, да ударники, да юнкера, да войска с фронту. Гляди, все три твои и не вернутся.
Старуха зашевелилась на месте и стала молча перевязывать платок. Захар Кириллыч смотрел на Андрея, может быть ища сочувствия.
— Ишел бы ты спать после моциону, Захар Кириллыч, — буркнул Иван.
— А ты не гони, не гони, молодой еще. Наслушались вы орателей… И где это видано, чтобы против корпуса казаков идти?
— В девятьсот пятом ходили. Круче были времена, — серьезно сказал старик.
— Чудак ты, Захар Кириллыч! Голова у тебя от старости мутная, — смеялся Алеша. — Сам видел город. Тут и три корпуса мало. А с фронту солдат на нас не вытащить. Об этом осведомлены. Вот вы скажите, господин офицер. Пойдут солдаты против питерских?
— Я за весь фронт говорить не буду. Если судить по тому, что я видел, так на фронте даже роту не собрать на защиту Керенского.
— Видал?! — стукнул Иван по столу. — Это тебе не солдат, офицер говорит.
Захар Кириллыч посмотрел на Андрея совсем неодобрительно:
— Всякие и офицеры бывают. Настоящий офицер на Выборгскую сторону и не забредет…
— Офицер офицером и останется, — хмуро сказал Иван.
Теплые струйки пошли к вискам Андрея.
— Ну, ты зря, — смущенно сказал Алеша.
Ксения улыбнулась открытыми белыми зубами.
— Ну, мать, кормить надо, — сказал Иван, — а то за нами что ни час прийти могут.
— Куда же вы на ночь?
— Куда пошлют, мать, — смеялся Алеша. — У нас как на войне. И штабы, и телефоны, и мотоциклеты. Одно слово — Красная гвардия. — Он двигал руками туда-сюда. — Приказ — и пошли ребята. Скажут в атаку — пойдут в атаку.
— Радуешься, как несмышленыш, — бурчал, уходя в коридор, Захар Кириллыч. — Войну-то ты и не видал. А кто ее видал, не возрадовался.
— Наша война веселей. У нас сел на грузовик и пошел по мостам, по набережным, с песнями, с гармонью…
— Не люблю, когда треплешься, — сказал Иван. — Ты привез что или так, пустой?
— Посмеяться нельзя! Вот братец у меня строгий, — сказал Алеша Андрею, и уже серьезней: — Машина утром придет. Сашка Кикин тут ночевать будет. А остальные подойдут. — За окном тяжело прокатил грузовик. Алеша подошел к окну и долго смотрел в мутную темноту улицы. — А еще у нас на заводе новости. Директор новый. Старого по требованию Совета сняли. Побаиваются хозяева.
— Не об директорах разговор теперь, — сказал Иван. — У нашего, говорят, и квартира забита. В конторе живет. Удрать куда собирается, что ли. Может, за границу. Пожалуй, неглупо поступлено.
— Сурьезные дела, — сказал отец. — Вы небось не ждали такого.
— Не ожидал, — сознался Андрей. — Можно было всякое ожидать — и революцию, и восстание… Но вот такой революции, против собственности, против капитала… Нет, этого никто из нас не ожидал.
— Рабочего не спутаешь в картах. Рабочий сыздетства знает, кто ему враг. Мы знаем, на чем война вертится. Нам эти нитки да узелки видимы. У крестьянина или там у студента глаза замазаны, а мы перед собой всю эту машину каждый день от гудка до гудка видим. Рабочий когда Маркса или Ленина читает, то ему все кажется, что его собственные мысли в порядок взяты да сказаны так, чтобы всякому ясно было. Потому рабочий класс и идет за этими вождями.
— Но, думаете ли вы, что уже пришло время взять власть рабочему классу?
— А вот вы человек образованный: так вот скажите мне, было еще такое время, когда это можно было сделать? Ну, в пятом, в шестом году. Поставят взвод городовых на мосту — и стоп Выборгская. Наши постреляют из-за угла из шпалеров — и все. И оружия у нас настоящего никогда не было. В пятом году из-за границы пароход везли с револьверами. Так он на камень сел. А теперь солдаты за нас, оружия — вон целый ящик патронов. — Васильев указал на старый комод. — Хозяйка ругается: белье, говорит, девать некуда. Когда же еще такое было? И потом житья не стало — расшевелился рабочий. Одно — война уже четвертый год, другое — хлеба не хватает, разор в стране, дороги стоят, в лавках пусто. Царя скинули, буржуазия попробовала, да тонка кишка.
— А справится ли рабочий класс?
— А уж тут, батюшка, выбору нету. Сами за себя. Трудненько, полагаю, будет, да уж ничего, вытянем.
— Вытянем, батя, — вскочил Алеша и хлопнул старика по плечу.
Иван смотрел на них уже не сердито.
— Я вот вижу, вы в свое дело верите, — сказал взволнованно Андрей. — У вас даже сомнений нет… А я за три года впервые вижу людей, которые верят во что-то до конца. Вот и германцы верили…
— Наша вера крепче будет, господин офицер, — сказал Иван. — Отцы наши в девятьсот пятом году верили, то уж нам не верить не пристало. Наши и за фронтом есть, и в других странах. Письма доходят…
— Верно, Васильич, верно! — раздался зычный голос в дверях. — А только вы что двери-то не закрываете? Гостей ждете?
— Это, конечно, Ксения, кто же иначе? За ней прислугу надо.
— Милого ждешь, Ксенюшка? — хохотал на пороге рослый парень в папахе, весь в пулеметных лентах Он стукнул прикладом об пол. Из-за его плеча выглянула веселая физиономия в матросской фуражке. Парень посмотрел на Андрея, смешно вытаращил глаза и выпалил, дурашливо взяв под козырек: — Виноват, ваше благородие, откель пожаловали?
— Брось, Сашка, свой это, от Петра Стеценки, с фронту, — взял его за рукав Алеша.
— Отчего же погон-то не снял, коли свой? За звездочку держитесь?
— Ну, чего пристал? — сказала Люба. — Проходи, садись, не в погоне дело.
— А может, он мой глаз колет, — не угомонился солдат. Он опять дурашливо схватился за голову. — Не терплю офицерского духу — такой я особенный.
Видно было, что дурачится он для того только, чтобы оттянуть время и успокоиться. Не снести ему в этот вечер здесь, на Выборгской, золотые офицерские дорожки. Наверное, Кольцов оскорбился бы, Горелов тоже.
— Могу вам подарить эти дорожки, — сказал Андрей, не вставая. — Мне они никогда не доставляли радости.
— Так мы их ножичком, — засмеялся солдат и полез под шинель в карман.
— Нет, Сашка, это уж дудки, — сказала Люба. — Если на то пошло, так я ножничками. Можно? — спросила она Андрея.
Андрей кивнул головой.
Люба, смеясь в лицо Андрею, аккуратно срезала мягкую дорожку погона, потом другую. Теперь только золотая шерстка осталась у края рукава, обнаруживая, что здесь когда-то был пришит царский символический погон.