лупины, то есть картофельные шкурки, добываемые возле кухни солдат и полицаев; кое-кто из горожан отваживался помогать, и не только своим, потому что своих трудно было найти на огромной территории, а так безадресно, как помогал обычно сердобольный человек, ежели мимо него по каторжному шляху шла колонна закованных в железы отщепенцев, – этим людям, почитая их за людей – не за преступников, бросали куски хлеба… так и тут горожане или окрестные крестьяне, приходя к проволочным загражденьям гетто, перебрасывали через них мешки с крупой, мукой, картошкой, а кое-кто отваживался проникать и внутрь, пролезая под проволокой, или – через пропускные пункты, нацепив жёлтые звёзды, и всеми правдами-неправдами несли свои скудные припасы, а за вход на территорию гетто, между прочим, любому нееврею обещан был расстрел, – тем же, кто был уже внутри, гибель предписывалась и без обещаний, – не все, правда, в это верили, жарко убеждая товарищей, что необходимо быть послушными и беспрекословно исполнять приказы, – только так, дескать, можно выжить, – они были покорны року, как бараны, приготовленные к бойне, и даже не представляли себе, что с судьбою можно спорить: в Обольцах, к примеру, в сорок втором бежали из гетто три десятка узников, а если б не бежали, то были бы расстреляны вместе с остальными… был ещё случай, когда молодой парень при аресте в отчаянии ухватил солдатский автомат да вырвал! полил врагов свинцом и был таков… воевал потом у партизан… а ещё одна Маруся из Вилейки, когда её везли на расстрел в грузовике, разрезала припасённой бритвой брезентовый тент кузова да и сиганула из машины! в таких обстоятельствах судьба, злобно ворча и огрызаясь, обычно отступала, только на то она судьба, чтобы всегда быть наготове: сколько было случаев, когда она брала реванш, и ухитрившийся обмануть её прежде снова попадал в капкан, а она с удовлетворением бурчала: от судьбы-то не уйдё-о-ошь… вот в Юревичах, опять к примеру, некий Кофман перед расстрелом снял шапку, шубу и бросил их в сердцах перед солдатами, готовыми его убить, а потом вынул карманные часы и нарочно уронил, – эсэсовцы нагнулись, Кофман врезал ногой одному из них по морде и кинулся прямо в ледяную Припять! да и переплыл её! но через неделю его всё равно поймали и отправили туда, куда он с первого раза не дошёл… или: в Толочине две тысячи евреев в ходе карательной акции были расстреляны из автоматов, а двое – спаслись и несколько дней сидели в дренажной канаве под мостом, где их и обнаружил крестьянин, позвавший полицаев… или: одна пожилая женщина из гетто перед началом массовых расстрелов спряталась в заброшенном доме за печуркой, ночью пролезла под проволокой и выбралась наружу; немцы пьянствовали, патрулей не было, – она благополучно миновала город и вышла к заснеженному полю, намереваясь перейти его и попасть в лес… она думала, что в согласии с судьбой, позволившей ей выжить в гетто, сумеет найти в лесу наших партизан, да не тут-то было, – на то она судьба, чтобы водить нас за нос: переходя заснеженное поле, отважная женщина споткнулась, упала и уже не встала, – сердце не выдержало… удар и смерть… вот остался бы цыганский табор в Румынии, не соблазнившись посулами своих индийских братьев, так, пожалуй, и сыновья Иосифа дожили бы до наших дней… хотя… мы уж знаем: от судьбы же не уйдёшь! только что другою была бы их погибель, и не в Индии, Испании, Кении или на Святой земле, а в какой-нибудь Голте, где на берегах Буга всего за шесть зимних дней сорок первого года расстреляли сорок тысяч узников, а потом ещё пять тысяч заживо сожгли – только потому, что Антонеску ненавидел евреев и цыган и не стеснялся в своё время публично заявлять: я, дескать, ничего не достигну, если не очищу румынскую нацию, и, мол, знайте все – не границы, а чистота расы даёт народу силу: такова моя высшая цель! и вот благодаря этому премьер-министру в одной лишь Румынии погибло полмиллиона человек, и только беспощадный рок знает, кто должен был, а кто не должен был лечь здесь песчинкой среди полумиллиона других неопознанных песчинок… и так Некто всё продолжал двигать фигуры на своей шахматной доске, испытывая разные стратегии: там возникала могучая цивилизация, а там – в противовес ей – являлись племена варваров, в каком-то уголке земного шара люди создавали посреди пустыни рай, где процветали искусство, ремёсла и торговля, где все члены общины ели досыта и спали на мягком, а в другом месте ковалось оружие и складывалась армия… потом фатум приводил антагонистов на поля сражений и уж не жалел их; так миллионы и миллиарды легли пеплом в историческую почву, а Иосифу казалось, что эта мягкая пепельная жизнь всё ещё теплится в его руках, – будто бы в далёком детстве, когда он купал ладошки в жестяном тазу, едва согретом уже сгоревшим деревом… он не хотел стать пеплом и не хотел, чтобы пеплом стала его семья; он огляделся, вчитался в лица товарищей и твёрдо сказал: мы не умрём! нет, мы не умрём – по крайней мере нынче, – мы будем сражаться, потому что человек должен сражаться за свою жизнь, и я точно знаю, что человек выстоит, – выстоит и победит! – вряд ли, конечно, он говорил столь торжественно, с таким наивным пафосом и, может быть, даже применял вовсе невозможные для воспроизводства на бумаге фигуры речи, потому что вся жизнь его прошла среди таких фигур, и он ими хорошо владел, скорее всего, как раз такими фигурами он и воспользовался в своём кратком слове, чтобы товарищам было понятнее, и наверняка не говорил он