шмайссера и, не говоря худого слова, полил свинцом непрошеных гостей… кто-то упал, кто-то успел заскочить в соседние комнатушки, хозяин сунулся за шкаф… тут партизаны дружно поскакали из окон и принялись обстреливать хату со двора, кинули пару гранат… в ответ их обстреляли и надёжно взяли в вилку… ещё одну гранату бросили на крышу, – солома над хатой вспыхнула и быстро занялась, постепенно проваливаясь внутрь… прошло несколько минут, полицаи стали выбегать наружу… и тут же падали, сражённые свинцом… выбежал хозяин, следом хозяйка, – все были безжалостно убиты… хата уже вовсю пылала, и тут… тут Иосиф услышал из глубины огня детский плач! бросившись внутрь, он сразу попал в пекло, – на него сыпались искры, головешки, клочья объятой пламенем соломы… дышать было вовсе нечем, – он снял телогрейку и кое-как закутался… ребёнок плакал вдалеке, едва слышно, но вперёд пройти не было возможности, – вокруг гудело пламя! ногой он выбил какую-то дверь, и в этот миг сверху обрушилось на него что-то тяжёлое и жаркое… вытащила его из хаты Паша, и это было самое настоящее чудесное спасение, – на морозце он пришёл в себя и с горечью стал подсчитывать потери: подросток – убит, двое партизан – ранены, сам он вместе с женой получил сильные ожоги, и только один боец из их группы никак не пострадал… они вернулись в лагерь измученные, подавленные, с такой едкой солью на кровавых ранах, какой и не думали добыть… а вот добыли же! и вовек не забывал Иосиф плач ребёнка, задыхавшегося от дыма в глубине горящей хаты… и всё думал: вот я тоже прервал чей-то род, и какая тут судьба? это ж я, а вовсе и не дым! я! собственными руками задушил ребёнка, бросил в огонь и дождался пепла! это предел жизни, окончание земного бытия… и так он мрачнел, хмурился да уходил в себя… отказался лечь в отрядный госпиталь, несмотря на настойчивые просьбы доктора, потому что понимал: в госпитале, в бездействии ненужные – или нужные? – мысли сожрут его, и он, кое-как вылечив ожоги, стал проситься на самые опасные задания в надежде отвлечься на благородные дела; тот сожжённый на хуторе ребёнок, взятый им на свою совесть, стал в один ряд с зарезанными в гетто малышами, которые тоже легли на его совесть; уходя в лес, подалее от лагеря, чтобы его никто не слышал, он падал в снег и выл, как собака, у которой взяли щенков… так явилась у него странная жажда – жажда убивать… он хотел убивать, он мечтал об убийствах, и каждый раз, выцеливая в бою эсэсовца или полицейского, мстительно думал, что сейчас вот убьёт его, и этот убитый им человек – не человек? – не убьёт в свою очередь уж никого, не тронет ни ребёнка, ни женщину, ни старика… так превращался он в бездушную смертоносную машину, злобную, мстительную, беспощадную, которой ещё добавляли злобы рассказы выживших после