уставших, или, по аттестации тех лет, вспотевших чехов; и вот Аренс стал потихоньку воровать оружие, а там были не только винчестеры, но и револьверы, гранаты и такие предметы, относящиеся до взрывного дела, названия которых мне вовсе неизвестны, всё это пряталось в местах и схронах, недоступных вниманию непосвящённых, тем временем – параллельно – составлялись и стратегические планы, согласно которым сразу после Рождества следовало арестовать всё местное начальство, нейтрализовать милицию и захватить здание уездного правления, телеграф, почту и радиостанцию, да только хорошо спланировать – ещё не значит сделать, и вот за три недели до намеченного срока, ранним утром 16 декабря, к Берзиню прибежал взволнованный Титов и сообщил о перехвате начальственной радиограммы: Громов-Лубенец, оказывается, давно знал о существовании подполья, и мы хорошо помним – почему, – в своей радиограмме он сообщал в камчатские инстанции о подготовительной работе большевистского подполья и весьма очевидной возможности революционного переворота, на что инстанции настоятельно рекомендовали ввести в Ново-Мариинске положение осады, изловить бунтовщиков и немедля расстрелять… крот! они знали всё, вплоть до количества винтовок… они знали имена подпольщиков и все без исключения их планы! но кто был предателем, кто выдал, кто получил иудино вознаграждение? разбираться не было возможности, время поджимало, и Мариков прежде срока скомандовал мятеж! – дядя Богдан, вооружённый веблеем и охотничьим винчестером, без шума арестовал секретаря Толстихина, Мариков и Аренс блокировали Громова, а Берзинь с помощниками – строптивого судью; остальные взяли Струкова и разоружили всю его команду, причём Струков суетливо заявил восставшим, что он сам, добровольно сдаётся на милость пролетариата, поскольку давно, дескать, сочувствует революционному движению, а колчаковскую милицию возглавил ради избежания страданий фронта, ибо, ежели ты в действующей армии, так тебе – верная погибель, к бабке не ходи; и вот на следующий день анадырский ревком в полном составе собрался в доме Тренёва, который с самого начала числился за дядей Богданом и был его неофициальным заместителем, – сей Тренёв жил в Анадыре с непамятных времён и ещё во время о́но сумел найти доверие у аборигенов, в прошлом от событий веке начав торговать с ними и найдя самостоятельно путь от устья Колымы – морем – до Чаунской губы; много лет возил он чукчам спирт, табак, оружие и медные котлы, не брезговал и всякой мелочью вроде гребешков, иголок, бисера, а взамен брал шкурки и драгоценную моржовью кость… за много лет сколотил он капиталец, а тут – события, человеку ж с капитальцем всякую минуту следует держать ушко́ востро, а нос – по ветру, вот Тренёв и определился: на материке новая власть засела плотно и изо всех сил грызла остатки былого благочестия, стало быть, и здесь, в недосягаемой, казалось бы, глуши начнут насаждать новые установления, – надо упредить удар, может быть, старина-добра как-нибудь с Божьей помощью и восторжествует, а нет, и ладно, не больно-то хотелось, – Аляска недалече, собачью упряжку порезвей, да в матушку Америку… так Тренёв подсуетился и через дядю Богдана, которого исстари как облупленного знал, вошёл в подпольный комитет и помог бунтовщикам деньгами, – дом его стал местом собраний и конспиративных встреч, а 17 декабря, спустя только день от свершения переворота, комитет открыто собрался в тренёвских апартаментах и избрал комиссию для следствия, – членами её стали Титов и хозяин дома, а председателем – сам Берзинь, прочие имели совещательные голоса, – и вот там случилась вторая серия исторического триллера: быстренько рассмотрев контрреволюционные деяния Громова, Толстихина, Суздалина и Струкова, комиссия порешила их казнить, но дядя Богдан с тем не согласился и, встав из-за стола, принял позу оскорблённого трибуна, потому как любая иная поза была бы позою просителя или адвоката; он встал и, прокашлявшись в кулак, с чрезвычайной убеждённостью воскликнул: товарищи! неужели уподобимся мы героям французской революции, жестоко потопившим в крови всех своих врагов? – и далее он, подобно отроку или пуще того – отроковице, стал наивно рассуждать о том, что революция есть обновление хозяйства, улучшение нравов и создание справедливого устройства, стало быть, каннибализму здесь не быть… и мы не можем, мол, себе, позволить… и расстрел – это не решение проблемы… и пусть враги понесут заслуженное наказание, только накажем мы их цивилизованными, а вовсе не варварскими способами, которые были когда-то в ходу у инквизиции, – словом, проявил все те признаки интеллигентского мироощущения, которые не смогли вытравить из него даже годы, проведённые в самой гуще жестоких и неукротимых чукчей, и все, конечно, были против подобных речей и необоснованных трактовок… правда, Тренёв хоть и робко, но всё же поддержал его, да не тут-то было: встал Мариков и, обращаясь к председателю комиссии, решительно сказал: долой снисходительность и мягкость! долой жалость по отношению к врагу! меня, между прочим, во Владивостоке хотели расстрелять и обязательно бы расстреляли, ежели б я не бежал, а когда в контрразведке пытали, даже не спросив фамилию, вот, смотрите: шрамы – тут и тут… тогда офицеры слюни и сопли не пускали, как это делает сейчас дядя Богдан… беспощадность и безжалостность! только так сможем мы избавиться от наследия прошлого, только так установим на Чукотке справедливую власть, которая одна лишь способна освободить порабощённые народы Севера от гнёта мошенников-торговцев и злобных акул иностранного капитализма, – последними словами намекал Мариков на американского миллионера Свенсона и японского предпринимателя Хаяси, известных кровопийц и эксплуататоров; словом сказать, дядя Богдан был разбит в пух и прах, и все его попытки гуманизировать процесс были осмеяны и ошельмованы, более того, Мариков призвал комиссию обратить внимание на известных всем купцов, которые с большим энтузиазмом на протяжении десятилетий беззастенчиво грабили простого человека… тут Михаил сунул пальцы в нагрудный карман своей гимнастёрки, вынул клочок мятой бумаги, расправил его и торжественно зачитал фамилии искупительных жертв, назначенных к закланию: Грушецкий, Желтухин, Малков, Бирич-старший, Бирич-младший и, кстати, для полноты списка – священник села Марково Митрофан Скрипицин, а с ними уже решённые Громов, Толстихин и Суздалин; Струкова, как мы видим, пока что отложили, и, как потом выяснилось, зря… ну, а прочих – к ногтю! всю эту сволочь и контрреволюцию – немедля расстрелять! – сказал Мариков и энергично рубанул рукой табачный дым, напущенный многочисленным собранием; арестованные ранее враги тем временем сидели в дровяном сарае на территории фактории, и скоро к ним добавились купцы, не оценившие вовремя опасность ситуации; спустя час после их ареста к Марикову явилась супруга младшего Бирича Елена с просьбою о муже… что между нею и председателем ревкома там сложилось, наши архивы не доносят, только Елена с того вечера осталась с Мишей, а причину того – разве черти знают; надобно сказать, однако, в этом месте о необычайной красоте Елены, которая ещё в Петропавловске кружила головы гарнизонным офицерам, не говоря уж о купеческом сословии… это была такая женщина, которая составила бы славу любой столице мира, не то что какому-нибудь захолустному улусу: лицо энергичной и одновременно нежной лепки, чистый лоб, точёный нос, губы – соблазнительные и призывные, не оставляющие сомнений в сладости этого плода… глаза! синие с каким-то неуловимым изумрудным по́дливом, бесстыжие и в тот же миг невинные, беззащитные, будто у подростка… волосы цвета пережжённой меди, или, что точнее,