Тогда я, о господа мои, содрогнулась от ужаса и жалости и воскликнула, дрожа от волнения:
— О господин мой лев, осел поистине заслуживает извинения! Ибо, только слушая его рассказ, я умираю от страха!
И молодой лев, видя, что осел пустился удирать, крикнул ему:
— Но почему же ты так торопишься, приятель? Подожди немного, ты, право, заинтересовал меня! И мне бы хотелось, чтобы ты служил мне проводником в моих поисках Ибн-Адама.
Но осел ответил:
— Мне очень жаль, господин мой! Но я предпочитаю, чтобы между мной и им лежало расстояние в целый день пути, ибо, когда я вчера оставил его, он направлялся в эту сторону. И я ищу теперь какое-нибудь надежное убежище, чтобы скрыться от его хитростей и коварства. Притом мне хотелось бы, если ты позволишь, теперь, когда я уверен, что он не услышит меня, облегчиться, не стесняясь, и порезвиться ввиду хорошей погоды.
И, сказав это, осел принялся громко и продолжительно кричать, а затем, брыкаясь, громко выпустил из своего зада воздух триста раз подряд. Потом он довольно долго катался по траве и наконец поднялся, но, увидев облачко пыли, двигающееся по направлению ко льву, насторожил сначала одно ухо, потом другое, пристально вгляделся и, быстро повернувшись к нам спиной, пустился бежать и исчез.
Между тем пыль рассеялась — и перед нами предстал вороной конь, красивый, стройный, горделивый, с лоснящейся шерстью, с обычными белыми отметинами на ногах и белой, как серебряная драхма, звездой на лбу; и он приближался к нам с трепетным ржанием. Но когда он увидел друга моего, молодого льва, то приостановился из почтения к нему, а потом хотел из скромности удалиться. Но лев, совершенно очарованный его изяществом и прельщенный его наружностью, сказал ему:
— Кто ты, о прекрасное животное? Почему так мчишься ты среди этой пустыни и имеешь такой встревоженный вид?
Конь ответил:
— О царь зверей, я конь из породы коней! И я спасаюсь бегством от погони Ибн-Адама!
При этих словах изумление льва достигло крайних пределов, и он сказал коню:
— Не говори же так, о конь, ведь, право, стыдно тебе бояться Ибн-Адама при твоей силе, и росте, и ширине в плечах, ибо ты можешь одним ударом ноги отправить его на тот свет. Посмотри на меня! Я меньше тебя, а между тем я обещал этой маленькой трепещущей гусыне навсегда избавить ее от всех ее страхов тем, что нападу на Ибн-Адама, растерзаю его и съем всего целиком. И, сделав это, я доставлю себе удовольствие отвести эту бедную гусыню в ее дом, в круг ее семьи.
Но конь, выслушав речь льва, посмотрел на него с грустной улыбкой и сказал:
— Отбрось далеко от себя эти мысли, о сын царя, и не обольщайся так относительно моей силы, и роста, и быстроты моих ног, ибо все — ничто перед хитростью Ибн-Адама. И знай, что, когда я попадаю ему в руки, он находит средство управлять мной, как ему вздумается. Для этого он надевает мне на ноги путы из пеньки и конского волоса и привязывает меня за голову к шесту, вбитому в стену над моею головой, и, таким образом, я не могу ни двигаться, ни сесть, ни лечь. Но это не все! Когда он хочет ехать на мне верхом, то кладет мне на спину вещь, которую называет седлом, и подтягивает мне живот двумя жесткими подпругами, от которых мне очень больно; в рот он кладет мне кусок стали, который дергает посредством ремней, чтобы направлять меня, куда ему захочется; и, раз взобравшись мне на спину, он колет и сверлит мне бока острием так называемых стремян, и все тело мое покрывается кровью. Но это еще не конец. Когда становлюсь старым, и спина моя уже недостаточно гибка и упруга, и мускулы не могут двигаться достаточно быстро для него, он продает меня какому-нибудь мельнику, который заставляет меня день и ночь вертеть жернов мельницы до тех пор, пока я не одряхлею. Тогда он продает меня живодеру, и тот режет меня и обдирает и продает мою шкуру дубильщику, а волос — изготовителям решёт, сит и цедил. Такой удел мой у Ибн-Адама.
Молодой лев был чрезвычайно взволновал тем, что услышал, и спросил коня: