— Пошел прочь, сукин сын!
Тогда я, покорно смирившись с судьбой и опасаясь нападения окрестных собак, которые угрожали мне чуть ли не в каждом закоулке рынка, дунул на всех парах к открытой лавке пекаря, которая находилась рядом с лавкой рубщика мяса.
И на первый взгляд этот пекарь показался мне полной противоположностью продавцу овечьих голов, пожираемому скаредностью и подверженному суевериям; он был вполне веселым и добродушным человеком. И действительно, он таким и был. И когда я подошла к его лавке, он обедал, сидя на циновке. И тут же его сострадательная душа подтолкнула его, хотя я не выказывал ни малейшего признака своей потребности в пище, бросить мне большой кусок хлеба, смоченного в томатном соусе, при этом он сказал мне очень ласковым голосом:
— Держи, о бедняга! Ешь с наслаждением!
Но я отнюдь не с жадностью и не быстро набросился на посланное мне Аллахом, как это обычно делают другие собаки, а сначала посмотрел на щедрого пекаря, кивнув ему головой и помахав хвостом, чтобы выразить ему свою благодарность. И он, должно быть, был тронут моей вежливостью и каким-то образом понял меня, потому что я увидел, как он добродушно улыбнулся мне. И я, хотя голод меня уже не мучил и я не нуждался в еде, подобрал этот кусок хлеба, только чтобы доставить ему удовольствие, и я съел его достаточно медленно, чтобы дать ему понять, что делаю это из уважения к нему и из благородства. И он заметил это, позвал меня и пожелал, чтобы я сел рядом с его лавкой. И я сел, издавая тихие стоны удовольствия, и повернулся в сторону улицы, чтобы дать ему понять, что в настоящее время я не прошу у него ничего, кроме защиты. И благодаря Аллаху, одарившему его умом, он понял все мои намерения и приласкал меня, и это меня ободрило и вселило некоторую уверенность, и поэтому я осмелился войти в его лавку.
И я сделал это достаточно деликатно, чтобы заставить его почувствовать, что делаю это только с его разрешения. А он, не возражая против моего присутствия, был полон приветливости и показал мне место, где я мог бы обосноваться, не причиняя ему неудобств. И я завладел этим местом, которое я сохранил за собой на протяжении всего времени пребывания в его лавке. И мой хозяин с этого момента был ко мне очень привязан и относился ко мне с крайней доброжелательностью. И он не принимался ни обедать, ни ужинать, пока я не садился рядом с ним, получая свою долю, и не ел до полного насыщения. Я же, со своей стороны, выказывал ему всю свою верность и преданность, на какую только была способна самая прекрасная собачья душа. И в благодарность за его заботу я постоянно устремлял на него глаза, и я не позволял ему сделать ни шагу в лавке или на улице, чтобы не бежать преданно за ним, тем более что я замечал, мое внимание ему нравится. И если он внезапно намеревался выйти, не предупредив меня заранее каким-либо знаком, он обязательно подзывал меня по-дружески свистом. И я тотчас же вскакивал со своего места, стремясь выбежать на улицу, и я прыгал, и резвился, делая тысячу движений в одно мгновение и тысячу проходов перед дверью, и прекращал все эти игры только тогда, когда он уже оказывался на улице. И тогда я демонстративно сопровождал его, то следуя за ним, то забегая вперед и время от времени поглядывая на него, чтобы выказать ему свою радость и удовольствие.
И таким образом я пробыл в доме моего хозяина-пекаря уже некоторое время, когда однажды в лавку вошла старуха, которая купила хлеб, только что вынутый из разогретой печи. И старуха эта, расплатившись с хозяином, взяла хлеб и направилась к двери. Но мой хозяин, поняв, что монета, которую он только что получил, фальшивая, подозвал старуху и сказал ей:
— О мать моя, да продлит Аллах жизнь твою! Если ты не обижаешься, я бы предпочел другую монету этой!
И с этими словами мой хозяин протянул ей ее монету. Однако зловредная старуха решительно отказалась принять ее обратно, делая вид, что она хороша, и сказала: