И, оставшись неимущим и нагим, как ребенок, только что вышедший из чрева матери, я мог надеяться лишь на милосердие Аллаха и сострадание правоверных. И я принялся ходить по дворам мечетей с нищей братией Аллаха и жил в обществе велеречивых монахов. И нередко случалось мне, в наиболее неудачные дни, возвращаться домой без куска хлеба и, проведя весь день без пищи, ложиться спать, ничего не поев. И я до крайности терзался нищетой своей и нищетой матери моей, супруги моей и детей моих.
Но вот однажды, когда Аллах не послал никакой милостыни нищему Своему, супруга моя сняла с себя последнюю одежду и со слезами отдала ее мне, говоря:
— Пойди, попытайся продать ее на рынке, чтобы купить кусок хлеба для детей наших.
И я взял одежду жены и вышел, чтобы пойти продать ее, на счастье детей наших.
На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Я взял одежду жены и вышел, чтобы пойти продать ее, на счастье детей наших. И в то время как подходил к рынку, я встретил бедуина, ехавшего верхом на рыжей верблюдице. И, увидев меня, бедуин внезапно остановил свою верблюдицу, заставил ее опуститься на колени и сказал мне:
— Привет тебе, о брат мой! Не можешь ли ты указать мне дом одного богатого купца, именуемого Гассан Абдаллах, сын аль-Ашара?
Но я, о господин мой, устыдился бедности своей, хотя бедность, так же как и богатство, посылает нам Аллах, и ответил, опустив голову:
— Привет и тебе, и да будет благословение Аллаха над тобой, о отец арабов! Но насколько я знаю, в Каире нет человека, именуемого так, как ты сказал.
И я уже хотел продолжить путь свой. Однако бедуин соскочил со своей верблюдицы и, взяв мои руки в свои, сказал мне с упреком в голосе:
— Аллах велик и милостив, о брат мой! Но не ты ли сам и есть шейх Гассан Абдаллах, сын аль-Ашара? И возможно ли, что ты отвергаешь гостя, которого Аллах посылает тебе, стараясь скрыть имя свое?
Тогда я, в полном смущении, уже не мог удержать слез своих и, умоляя его простить меня, взял его руки и хотел поцеловать их, но он не дал мне сделать этого и заключил меня в свои объятия, как брат обнял бы брата своего. И я повел его в дом свой.
И в то же время как мы шли домой вместе с бедуином, который вел в поводу верблюдицу свою, сердце мое и ум жестоко страдали от мысли, что мне нечего было предложить гостю. И, придя к себе домой, я поспешил сообщить дочери моего дяди о встрече с бедуином, и она сказала мне:
— Чужеземец — гость, посланный Аллахом, и даже хлеб детей надлежит отдать ему! Пойди же продай платье, которое я дала тебе, и на деньги, полученные от продажи этой, купи, что нужно для гостя. И если он оставит что-нибудь, то мы покормимся этими остатками.
Но чтобы выйти из дому, я должен был пройти через прихожую, где оставил бедуина. И, видя, что я стараюсь спрятать платье, которое нес, он сказал:
— Брат мой, что это у тебя под одеждой?
И я ответил, опустив от смущения голову:
— Так, ничего.
Но он настойчиво переспросил:
— Ради Аллаха, о брат мой, умоляю тебя, скажи мне, что ты несешь под платьем?
И я в замешательстве ответил:
— Это платье дочери моего дяди, которое я несу к соседке, занимающейся починкой одежды.
Но бедуин, настаивая на своем, сказал:
— Покажи мне платье это, о брат мой!
И я, краснея, показал ему платье, и он воскликнул: