На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Он проснулся лишь долго спустя, здоровый телом, но совершенно расстроенный духом. И первым делом он попросил жену свою сохранить все это происшествие в тайне, говоря:
— Горе нам горькое, если люди узнают, что кади разрешился от бремени живым младенцем!
А лукавая молодая женщина, вместо того чтобы успокоить его, принялась раздувать его беспокойство, говоря:
— О господин мой, ведь не мы одни знаем об этом чудесном и благословенном событии. Ибо все соседки уже узнали о нем от кормилицы нашей, которая, несмотря на мои увещания, поспешила разгласить о совершившемся чуде и разболтать о нем направо и налево; и право, нет никакой возможности удержать кормилицу от этой болтовни, а также и остановить теперь распространяющуюся по городу молву.
И кади, совершенно убитый мыслью, что он является предметом всех этих толков, сопровождаемых более или менее оскорбительными объяснениями, неподвижно пролежал все сорок послеродовых дней в постели, не смея шевельнуться, из страха вызвать какие-нибудь осложнения и кровотечения, размышляя с насупленными бровями о своем горестном положении. И он говорил себе: «Ну вот! Само собой разумеется, что многочисленные ехидные враги мои будут теперь обвинять меня в том, что я позволил себя каким-то необычным способом поиметь, и будут они говорить, что кади — потаскуха, что кади — выродок, раз после поимения его в зад это привело к беременности и родам. Стоило разыгрывать из себя такого сурового судью, коль скоро он завел какие-то странные отношения! А ведь я, клянусь Аллахом, не знал ничего подобного, да и не в мои годы привлекать к себе любострастные взоры».
Так размышлял кади, не подозревая даже, что он сам навлек на себя все эти злоключения своею скаредностью. И чем более он размышлял, тем более все представлялось ему в мрачном свете и тем более смешным и жалким казалось ему его положение. И когда наконец жена его сказала, что он может встать с постели, не опасаясь каких-либо послеродовых осложнений, он поспешил подняться и совершить омовение, но не решился выйти из дому и пойти в хаммам. И чтобы уйти от насмешек и намеков, которые ему отныне неизбежно предстояло слышать в этом городе, он решился покинуть Траблус и открыл это намерение жене своей, которая, не переставая разыгрывать великую скорбь по поводу его отъезда из дому и оставления должности кади, в душе своей предалась ликованию и стала поощрять его к отъезду, говоря:
— Конечно, о господин мой, ты совершенно прав, покидая этот проклятый город с его злыми языками, но ведь ты уедешь лишь на время, до тех пор, пока все это происшествие не будет предано забвению. А тогда ты возвратишься, чтобы заняться воспитанием этого ребенка, для которого ты являешься одновременно и отцом и матерью и которого мы назовем, если тебе это угодно, в память его чудесного рождения Источником Чудес!
А кади ответил:
— Я против этого ничего не имею.
И в ту же ночь он выбрался украдкой из дому, возложив на жену свою заботу о воспитании Источника Чудес и присмотр за всеми вещами и мебелью дома. И, избегая оживленных улиц, он вышел из города и побрел по направлению к Дамаску.
И он прибыл в Дамаск после утомительного пути, но утешаясь мыслью, что в этом городе уже никто не знал ни его, ни истории его.
Но он имел несчастье услышать, как история его рассказывалась и здесь в общественных местах рассказчиками, ушей которых она уже успела достигнуть. И как он и опасался, рассказчики в этом городе никогда не отказывали себе, рассказывая его историю, в том, чтобы прибавить какую-нибудь новую подробность, или, желая насмешить слушателей, приписывали ему совершенно необыкновенные органы и не только давали ему то прозвище, которого он так боялся, но даже называли его сыном, внуком и правнуком того, чьего имени он не решился бы произнести даже про себя. Но по счастью, никто не знал его в лицо, и он мог таким образом остаться незамеченным. И по вечерам, проходя мимо рассказчиков, он не мог удержаться, чтобы не остановиться и не послушать собственную историю, которая в устах их получила совсем необычайный характер, ибо говорили уже, что у него родился даже не один ребенок, а целая куча детей, один за другим; и ликование собравшихся было так велико во время этого рассказа, что в конце концов он и сам вместе с другими начинал хохотать над своей историей, счастливый, что никто не может узнать его, и при этом говорил себе: «Клянусь Аллахом! Пусть говорят обо мне все что хотят, только бы меня не узнали!»