Поспать удалось плохо, не только мало, но еще и отвратительно.
За неполные два часа сна я трижды просыпался от липкого и навязчивого ощущения ужаса, воспоминания об увиденных грезах оставались обрывочными, но неизменно… неприятными. Мне снился давешний знакомый, Абадай Тандерсмит, лицо его напоминало гипсовую посмертную личину, лишенную эмоций, цвета и жизни. На этом жутковатом лице двигались только сухие алые губы, которые то шептали, то вопили: «Безумие».
Еще там было море, тяжелое, безмолвное, полное загадок и инфернального шепота море, оно давило на корпус корабля, проникало через переборки, плескалось в трюме, клубилось в небесах зеленоватой взвесью и пело песни. И в песнях этих было чистое знание, сказки о глубине, предостережение для слабых и намек о вседозволенном могуществе для тех, кто способен найти в себе силу и пережить трансформацию.
Черные, бесконечно глубокие, мрачные и неподатливые глубины скрывали тайну, и каждый раз я тянулся к этой тайне, стремился познать ее секрет, касался его на кратчайшее мгновение и пробуждался со сдавленным хрипом. Пробуждался, ибо к тайне той был не готов. Как не было готово к ней все цивилизованное человечество.
Последующие три дня представляли собой утомительный и малопродуктивный период, когда я лишь пару раз имел краткую возможность посетить свою лабораторию, и то скорее из-за манящего ощущения тишины и покоя, в которых можно было немного перевести дух и посидеть без движения тела и мысли. В сосудах с питательными средами ничего не происходило, а на палубе и в медицинской части корабля творился форменный бардак, который лишь по ряду суеверных формальных признаков не было возможности охарактеризовать как хаос.
Из любопытных событий, которым я был свидетелем в промежутках между дежурствами по диспансеризации, припоминается весьма любопытная беседа между навигатором Иоландой Мирдэн и нашим беззаботным канониром Дицем Эвереттом. Сущность беседы касалась вопросов баллистики, Иоланда, к слову – привлекательная брюнетка в отменно идущем ей темно-синем двубортном морском мундире с цифрами 8 на эполетах и счислительными зачарованиями десятого и девятого рангов на рукавах, говорила о траектории, влиянии подвижности воздушной среды, силе тяготения, деривации, искривлении горизонта и гиперболических траекториях. Говорила, к слову, с большим знанием дела. В то же время Диц, со свойственным этому статному блондину в черной шинели наплевательским отношением к математической составляющей своего ремесла отмечал, что много важнее в стрельбе, цитируя: «Верный глаз, благосклонность фортуны, хороший глоток грога перед первым залпом, и чтобы того оборванного негодяя на противоположной стороне какой угодно траектории разнесло в щепки».
Содрогаясь от одной мысли о спуске в трюмные бездны, дышащие антисанитарией и неприкрытым сумасшествием, я позволил проводить диспансеризацию заключенных интернам, обозначив этот процесс как «ценный и незаменимый опыт в работе над податливым, но, что более важно, легко расходуемым материалом». Сам же я осуществлял почти постоянный прием пациентов в кабинете медицинского блока. По большей части матросов мучало утомление, канониров – подагра, инженеров – ожоги, а офицеров – скука.
Не обошлось и без эксцессов, столь же досадных, сколь неизбежных. Один из сержантов конвойной службы, некто Гриссем, демонстрировал начальные симптомы оспы, да к тому же тело его, давно не знавшее мочалки, было покрыто коростой неясного анамнеза. Я был склонен изолировать больного и обеспечить должное лечение, для чего обладал и препаратами, и подходящими иммуномодулирующими заговорами собственного изобретения. Но капитан, которому протокол обязывал сообщить о потенциально заразном больном, решил вопрос более радикально.
Не могу сказать, что именно говорило в нашем бессменном лидере – страх перед эпидемией или же страх перед гибельными явлениями иного порядка, волновавшими нас всех, а потому приводившими к поспешным и не всегда обоснованным решениям, но в отношении сержанта он несомненно погорячился.
Гриссему было решено предоставить небольшой запас провизии, воду, один из опреснителей и малую шлюпку, оставив несчастного на волю волн. За своего подчиненного вступился старший офицер конвойной службы. Капитан Дюбран – рослый малый, который не без гордости носил свою темно-серую шинель с металлическими погонами и цепными аксельбантами, обрушился на нашего славного главаря с гневной отповедью.