Я обратил внимание на клетку с котом, животное флегматично вылизывалось, традиционно не демонстрируя интереса к окружающему миру. На ум пришла еще одна идея в дополнение к тезисам, которые были выработаны в ходе экспериментов и скоро будут озвучены. Мне вспомнилась саранча – в обычных условиях она представлена безобидными личинками и зелеными кобылками, что кормятся на просторных угодьях. Но когда этим насекомым недостает пищи из-за засухи или по иным причинам, они меняют окрас, мутируют, раздаются в размерах и обретают улучшенные полетные характеристики. Такая вот природная реакция на стресс.
Мысль заключалась в том, что подверженность хаосу тоже может быть реакцией на стресс и, если нивелировать дополнительные источники раздражения, «кобылке» не понадобится становиться «саранчой», болезнь пройдет в слабой форме и будет изжита. Исходя из необходимости проверить гипотезу, а заодно попробовать решить проблему крыс (мне вспомнилось также, что мутировавшей до главной формы саранчи свойственно охотиться на более слабых сородичей), я осмотрел кота. Животное не слишком изменилось и, если не устраивать дознания, что вряд ли придет кому-то в голову, пока еще достаточно походило на себя прежнего. Возможно, хорошая кормежка и ласка в капитанской каюте помогут ему преодолеть болезнь эффективнее, чем смогла даже экспериментальная крыса. В общем, я выпустил кота на волю – он неохотно выбрался из клетки, огладил лапой усы, вопросительно мяукнул, но, не дождавшись от меня угощения, чинно удалился наверх.
Возвращаясь к основным тезисам, которые мне помог осознать эксперимент на крысах, они следующие.
Распространение хаоса зависит среды, как социальной, так и биологической.
Пораженные организмы лучше начинают адаптироваться к воздействию внешних факторов.
Специфика поражения зависит от объема и состава воздействующего материала – чем нагляднее контакт, тем губительнее результат.
Хаос обладает механизмами, способствующими изменению поведения и реакций пораженного.
Организм, подверженный воздействию хаоса, может справиться с изменениями при посредстве факторов, оказывающих влияние на любой другой вид болезни – воля к жизни, здоровая среда, качественное питание.
Очень важен фактор социального взаимодействия – столкнувшись с преобладающим коллективом незараженных, пребывающих в комфорте крыс, экспериментальный образец, подкрепленный заклинанием-антистрессом, сумел перебороть привитую ему слабую форму заболевания и выздороветь, вопреки утверждениям о необратимости заражения.
К сожалению, я не успел проверить вероятность повторного заражения, но в целом результаты были обнадеживающими.
Препарированное тело экспериментальной крысы, вернее, жидкости из него, я использовал для создания ослабленной, более чистой сыворотки, уже, по моему мнению, пригодной для опытов на людях.
Оставшиеся и поврежденные клетки, биологический материал, а также крыс из контрольной группы (я не испытываю особой любви к грызунам-паразитам, разносящим множество заразных заболеваний, включая чуму) я, дождавшись самого темного часа, около четырех, выбросил за борт. При этом меня не покидало ощущение чужого внимания, не просто вахтовых матросов и безразличных патрульных, чьи взгляды я отвел заклятием. Нет, более предметное, зловредное и назойливое наблюдение, от которого становилось не по себе.
По возвращении с палубы я окончательно привел лабораторию в порядок, спрятал инструменты, перенес записи в шифрованный рабочий дневник, а затем отправился спать. На прикроватной полке я обнаружил пропавшие недавно журналы, заклинание сбора информации не дало эффекта – кто-то хорошо подчистил следы.
Сон того дня оказался зловещим, сумрачным, как и полагается накануне дня поминовения усопших.
Я помню лишь темную, гладкую как обсидиановое зеркало поверхность воды и нарастающий рокот. Не обычный рокот океана там, где он встречается с сушей. Нечто большее, нечто за пределами обычного звука. Нечто, наполненное ощущением безмерного ужаса. Темная вода и фиолетовый закат на горизонте, утопающий в струпьях спиралевидных, стремящихся к бесконечным космическим безднам туч. В отражении, сквозь умирающие светила незримых небес, проступали знакомые образы – печальная Элеонора, насмешливый Элефас, раздутое, переполненное гноем лицо лейтенанта Манкера, строгий взгляд Уилларда Вальдау. Глаза первого помощника, в которых отражались искры ускользающей ночи, были последним, что я запомнил перед пробуждением, они будто пронизали все естество моей смятенной души очень простым и одновременно почти невыносимым вопросом.