– О, нет, – с мягкой улыбкой произнесла девушка, – признаться, мне некого звать, я бы скорее предпочла, чтобы к обитателям той стороны как можно дольше не прибавлялось никого нового с «Экспедишн», и так слишком много потерь в последнее время. А ты?
Поинтересовалась она у коллеги.
– Я бы с удовольствием увидел знаменитого ахайосского Адмирала, но он, к сожалению, еще не умер. Так что довольствуюсь встречей с дедом – тоже крутой перец.
– Выражанцы, мистер Браун.
– Прошу прощения, доктор, видимо, моей благовоспитанностью на время завладел дух упомянутого пирата.
Мы все рассмеялись – было приятно ненадолго отвлечься от будничной строгости, даже под крики истязаемых интернами ради блага науки подчиненных мистера Валенвилла. Моя улыбка, впрочем, быстро сошла на нет, когда пришлось столкнуться взглядом с братом Грюмбольдтом. Изможденный новиат занимал теперь одну из общих коек, он поправился достаточно, чтобы оставаться в сознании большую часть дня. Послушник смотрел на меня очень строго и сосредоточенно, будто пытался поймать ускользающую мысль или воспоминание, к счастью, у него этого не вышло и в эту сторону можно было некоторое время не волноваться.
Наконец, наступил вечер, в кубрике для команды и в кают-компании для офицеров был дан торжественный обед, частью которого по традиции стали черный пудинг и кровяная колбаса. Были сказаны тосты, в основном посвященные скорейшему завершению штиля, и в силу прихода последнего месяца в году, ожидания нового отчетного периода. После трапезы и недолгих посиделок, посвященных курению после оной, все разбрелись по своим каютам, а капитана унесли, разморенного после бренди (который в таких количествах я строго не рекомендовал).
В сущности, день поминовения усопших – очень одинокий праздник. По крайней мере, в Сетрафии. Мне доводилось слышать, как некоторые аристократы Шваркараса устраивают целые пышные сборища, на которых массово призывают в этот день души умерших, танцуют с ними на балах и предаются другим безобразиям вроде поэтических вечеров. Но у нас каждый удаляется в свою комнату (на корабле – в каюту) или находит укромный уголок, чтобы побыть наедине со своими мертвыми визитерами.
Так поступил и я. Собрал небольшой венок сушеных роз, взятых из колдовского набора, возжег черную свечу и полагающиеся по случаю благовония (предпочитаю лаванду), вгляделся во тьму иллюминатора и произнес:
– В наш мир призываю ушедших, усопших, чьи тени остались дождем на ветру, из вас я желаю узреть лишь одну, – короткая пауза, – Марта фон Блэймрок.
За иллюминатором расстилалась ночь, мерно дышал в своем особенном ритме океан, из-за переборок разносился тихий шепот других, решивших использовать редкую возможность. В темной безмятежности где-то отдаленно гудел мотор, скрипели снасти, иногда раздавались над головой трескучие шаги патруля по настилу. На призыв никто не ответил – уже пятый год я пытался связаться с покойной матушкой, поведать ей многое из того, что не успел или не пожелал сказать при жизни ее, попросить за что-то прощения и, возможно, услышать слова ободрения. Не в этот год.
Я повторил формулу снова, немного измененной, придав ей вид одного из заговоров, на этот раз приглашая своего старого профессора вокализации, так безвременно и до срока ушедшего, когда я заканчивал пятый курс. Но ответом был лишь плеск воды за бортом.
Несколько следующих попыток тоже не увенчались успехом. Не вышло вызвать ни Алана Паркера, товарища по детским играм, утонувшего в пожарном пруду, ни Никколауса Вандермеера, ригельвандского естествоиспытателя, опередившего свое время и неожиданно исчезнувшего незадолго до завершения своего главного труда. Несколько других запросов тоже остались неудовлетворенными.
Мерно тикал хронометр, отражая белый свет Лунной Леди своими латунными боками, до полуночи оставалось пять минут, свеча догорела на две трети, а откуда-то уже слышались робкие разговоры тех, кому повезло этой ночью больше моего.
На ум пришел давешний сон и идея для последней попытки, достаточно безумная, чтобы отбить желание пробовать дальше и наконец отправиться спать.